Потому что, видите ли, неуверенность — мать красоты, одно из определений которой: она есть нечто, тебе не принадлежащее. Таково, по крайней мере, одно из самых частых ощущений при встрече с прекрасным. Поэтому, когда пробуждается неуверенность, вы ощущаете близость красоты. Неуверенность — попросту состояние, более настороженное, чем уверенность, и поэтому она создает более благоприятную лирике атмосферу. Потому что красота всегда приходит извне, а не изнутри. Именно так и обстоит дело с этой строфой.
Ибо всякое описание есть отчуждение предмета: шаг в сторону, чтобы его разглядеть. Вот почему комфорт, описываемый поэтом в первых строках этой строфы, почти исчезает к ее концу. «Faces along the bar / Cling to their average day» (Лица за стойкой / Держатся за свой обычный день); в этих строках — надежность, за исключением, может быть, глагола «cling» (держатся, цепляются), но он помещается в начале второй строки, вдали от акцентируемых позиций; ну, и пусть его. «The lights must never go out, / The music must always play» (Свет никогда не должен гаснуть, / Музыка всегда должна играть) тоже успокаивает, хотя два «must» (должны) настораживают в том плане, что, возможно, слишком многое принимается как данность. В «The lights must never go out» слышится не столько убежденность в том, что бары должны быть открыты всю ночь, сколько нетвердая надежда, что затемнения не понадобятся. «The music must always play» благодаря сочетанию сдержанности и наивности стремится замаскировать эту неуверенность, не дать ей развиться в тревогу, которая вот-вот прорвется в смущенном, нерешительном тоне «сговаривающихся конференций», поскольку нагромождение двух длинных, латинского корня слов «conventions conspire» указывает на рассудочность, чрезмерную для такого уютного места, как бар.
Задача следующей строки — взять эмоции под контроль и восстановить в строфе атмосферу покоя; ироническое «this fort» (этот форт) прекрасно с ней справляется. Но что интересно здесь — это как поэт приходит к задуманному утверждению, что бар есть «дом», — констатации невеселой в своей точности. Для этого ему требуются шесть строк, каждое слово которых вносит свой неуверенный вклад в воздвижение короткого глагола «is» (есть), который нужен для формирования этой невеселой идеи. Отсюда видно, какая сложность стоит за каждым глаголом-связкой «is», и видно нежелание автора признать это уравнение. Обратите также внимание на умышленный ассонанс «assume» и «home» и на тихое отчаяние за словом «furniture» (мебель, обстановка), которое синонимично нашему представлению о доме, не так ли? («To make this fort assume / The furniture of home» — Чтобы в этом форте образовалась / Обстановка дома.) Ибо эта конструкция «furniture of home» (обстановка дома) — сама по себе есть изображение руины. Как только задача выполнена, как только вас убаюкал предсказуемый размер и узнаваемость деталей, — обретенное было утешение рассыпается в прах от «Lest we should see where we are» (Дабы мы не увидели, где мы). Несколько викторианское «lest» (дабы не) подслащивает пилюлю, содержащуюся в остатке строки. И это викторианское эхо относит вас «в лес, населенный нечистью» (haunted wood), где оно еще достаточно слышно, чтобы оправдать «never» (никогда) в строке о детях «Которые никогда не были счастливыми и хорошими» (Who have never been happy or good). Она же, в свою очередь, откликается эхом школьникам из последней строки второй строфы. Второе эхо просто придает гулкости теме подсознательного, и очень вовремя, поскольку эта тема важна для понимания следующей строфы. По дороге к ней отметим, однако, сказочный, отчетливо английский характер последних двух строк, не только подкрепляющих признание человеческого несовершенства, но и способствующих тому, чтобы эхо унеслось в начало следующей строфы. Займемся теперь ею.
«Windiest» (ветреннейший и пустейший) — здесь очень английское выражение. И оно укладывается в характерное для Англии представление об осени, которым, на мой взгляд, окрашено содержание этой строки, по крайней мере частично. Потому что сентябрь в Нью-Йорке, как все вы знаете, жаркий и влажный. В Англии же и в английской поэтической традиции название этого месяца является синонимом осени. Лучшим синонимом мог бы быть только октябрь. Конечно, поэт имеет в виду политический климат, но он пытается описать его через погоду на родине и на континенте, о котором идет речь, — то есть в Европе. Начало это мне несколько напоминает первую строфу из «После последних известий»[156] Ричарда Уилбера с его описанием мусора (trash), носимого холодным ветром по улицам большого города. Возможно, я ошибаюсь насчет этой строчки, поскольку в ней есть слово «militant» (воинственный), которое плохо вяжется с моим прочтением. Но что-то подсказывает мне принять это «windiest» прежде всего буквально и лишь затем в его уничижительном смысле.
156
Речь идет не о первой, а о второй строфе стихотворения Р. Уилбера «After the Last Bulletins»:
(«New and Collected Poems», by Richard Wilbur. London: Faber and Faber, 1989. P. 241). В переводе Бродского:
Переводы из Уилбера (см. IV, 258–268) были выполнены Бродским еще в России. В эмиграции он посвятил ему написанное по-русски и переведенное Карлом Проффером эссе «On Richard Wilbur» («The American Poetry Review». January / February, 1973. P. 52).