В «Important Persons shout» у нас появляется возможность излить на кого-то наше недовольство. Вместе с «The windiest militant trash» (Пустейший воинственный сор, / Который выкрикивают Важные Персоны) эта строка, будучи придаточным, содержит всегда желанную перспективу переложить вину на кого-то другого: на власть. Но только мы приготовились насладиться ее едким пафосом, как немедленно следует:
которое не только лишает нас козла отпущения и утверждает нашу ответственность за гиблое положение дел, но и сообщает нам, что мы хуже тех, кого виним, — настолько, что «wish» (желание) лишь созвучно «trash» и отказывается утешить нас хотя бы уравнением точной рифмы. Две следующие строчки предваряют самое важное высказывание поэта в этом стихотворении и об этой эпохе вообще. «What mad Nijinsky wrote / About Diaghilev...» (То, что безумный Нижинский писал / О Дягилеве[157]...) В этом городе, где балет — интеллигентско-буржуазный эквивалент бейсбола, я полагаю, нет необходимости пояснять, о ком здесь идет речь. Тем не менее Нижинский — балетная звезда легендарных «русских сезонов» в Париже в десятые и двадцатые годы нашего столетия; директор труппы — знаменитый импресарио Сергей Дягилев, которому мы обязаны рядом прорывов в современном искусстве, что-то вроде человека Возрождения, очень мощная индивидуальность, но прежде всего эстет. Открытый им Нижинский был его возлюбленным. Впоследствии Нижинский женился, и Дягилев не возобновил с ним контракт. Вскоре после этого Нижинский сошел с ума. Все это я рассказываю не ради пикантности, а чтобы объяснить происхождение одного слова — в сущности, одного согласного — дальше в этой строфе. Существует несколько версий, почему Дягилев уволил Нижинского: его не удовлетворяло больше качество танца последнего, или признаки сумасшествия проявились раньше, что и продемонстрировала женитьба, и так далее. Я не хочу, чтобы у вас сложилось упрощенное представление о Дягилеве, отчасти из-за роли, которое его имя играет в стихотворении, но главным образом из-за его уникальности. По тем же причинам я не желаю упрощать и Нижинского, хотя бы из-за его дневника, который он писал в состоянии, близком к помешательству; Оден дословно цитирует его в конце этой строфы. Я настоятельно рекомендую вам этот дневник — в нем пронзительность и напряженность Евангелия. Вот почему важно, «Что безумный Нижинский писал / О Дягилеве».
Персоналий, думаю, достаточно. То, что безумные говорят о здоровых, обычно интересно и часто не лишено оснований. «Is true» в «Is true of the normal heart» (Верно о нормальном сердце) показывает, что Оден, хотя и неосознанно, применяет здесь принцип юродивого: то есть представление, что юродивый прав. В конечном счете Нижинский годится на роль шута, поскольку он лицедей, а за святость сойдет его безумие, проявившееся в его дневнике, который, в самом деле, проникнут религиозным духом. Не чуждым, как вы знаете, и самому поэту: «the error bred in the bone / Of each woman and each man» (врожденное, буквально «засевшее в костях» заблуждение / Каждой женщины и каждого мужчины) не только выявляет глубинный эффект воспитания, но прямо вторит Библии; «each woman and each man» и продлевают и приглушают это эхо. Конкретность борется здесь с аллюзией. Но справедливости словам Нижинского добавляет скорее его безумие, нежели святость: ибо, будучи лицедеем, он — воплощение «всеобщей любви». Я предлагаю вам посмотреть оденовскую «Балладу о святом Варнаве», где эта тема развивается; это уже поздний Оден.
«Заблуждение» — конечно, эгоизм, глубоко сидящий в каждом из нас. Поэт пытается обнаружить источник трагедии, и его рассуждение движется подобно камере от периферии (политика) к центру (подсознание, инстинкт), где он сталкивается с этим стремлением не ко «всеобщей любви», а любви к одному себе (But to be loved alone). Различие здесь не столько между христианским и языческим или духовным и плотским, сколько между щедростью и себялюбием; то есть дающим и берущим; словом, между Нижинским и Дягилевым. Еще точнее, между любовью и обладанием.
157
Имеются в виду следующие слова Вацлава Нижинского (1889–1950): «Некоторые политические деятели — такие же лицемеры, как Дягилев, который не хочет всеобщей любви, а хочет, чтобы любили только его одного» («Diary of Vaslav Nijinsky». New York: Simon & Schuster, 1936. P. 27).