Это, возможно, наименее интересная строфа стихотворения, но и здесь есть свои жемчужины. Самое привлекательное в ней — первые два стиха, описывающие путешествие из подсознательного в сознательное, то есть этическое существование, от сна к действию, из «мрака» не к свету, а к «жизни». Что до рифм, то самая емкая здесь — «dark — work — wake» (мрак — работа — просыпаться); она весьма функциональна, учитывая содержание строфы. Рифма насквозь ассонансная и демонстрирует возможности, заключенные в такого рода рифмовке, поскольку, проделав путь от «dark» к «wake», вы понимаете, что «wake» можно развить во что-то еще. Например, так: «wait — waste — west» (ждать — трата — запад) и т. д. В отношении дидактики из этого «dark — work — wake» пара «dark — work» несколько интереснее благодаря возможному двойному смыслу слова «dark» (тьма и неведение). Это напоминает мне двустишие из оденовского «Письма лорду Байрону»:
Тут — я имею в виду «Письмо» — ваш единственный шанс стать «счастливым», если не «хорошим».
Метрически первые шесть строк этой строфы чудесно передают ощущение движущегося поезда: в первых четырех езда очень плавная, а затем вы испытываете толчки — сперва от «will» (буду), и еще раз — от «more» (больше), которые выявляют происхождение обоих смысловых ударений, равно как и вероятность исполнения обеих клятв. «And helpless governors wake» (И беспомощные владыки просыпаются) восстанавливает метрическое равновесие, а после переваливающегося «To resume their compulsory game» (Чтобы возобновить навязанную игру) строфа затормаживается тремя риторическими вопросами, последний из которых останавливает поезд окончательно: «Who can release them now, / Who can reach the deaf, / Who can speak for the dumb?» (Кто их теперь отпустит, / Кто докричится до глухого, / Кто заговорит за немого?).
«Владельцы сезонных билетов» представляют собой то, к чему приводит желание «чтобы все любили его», — стадо. А эпитет «консервативный» в приложении к «мраку» — еще один пример типичной для Одена слепящей близости определения, подобно «нейтральному воздуху» двумя строфами раньше или «необходимому убийству» в совершенно замечательном стихотворении того же периода «Испания». Эти его сопоставления действенны и запоминаются благодаря безжалостному свету (вернее, мраку), проливаемому одной частью на другую, — то есть не только убийство необходимо, но и сама необходимость убийственна, так же, как темна консервативность. Поэтому «ethical life» (моральная жизнь) в следующей строке звучит вдвойне уничижительно: еще и потому, что вы ожидали «ethical light» (света этики). Стандартное положительное высказывание подвергается остранению благодаря ассоциации: «life» (жизнь) — это остаток от «light» (света). В целом строфа дает картину унылого механического существования, когда владыки ничем не выше подданных, и ни те, ни другие не способны спастись от надвигающегося мрака, который сами же и соткали.
А что, по-вашему, является источником, корнем всех этих оденовских сближений? Таких, как «необходимое убийство», «искусственное запустение» в «Щите Ахилла», «важная неудача» в «Musée des Beaux Arts» и т. д. и т. д.? Да, конечно, концентрация внимания, но этой способностью мы все наделены, не так ли? Чтобы привести к такому результату, эта способность, очевидно, должна быть чем-то усилена. А что усиливает ее у поэта, у этого поэта в частности? Принцип рифмы. За эти ослепительные сближения ответственен тот же инстинктивный механизм, который позволяет увидеть, что «Diaghilev» и «love» рифмуются. Когда этот механизм приведен в действие, остановить его ничто не может, он становится инстинктом. Как минимум, он формирует вашу умственную деятельность, причем во многих отношениях; он становится вашим способом познания. Это и делает все предприятие поэзии столь ценным для нашего биологического вида. Именно принцип рифмы позволяет ощутить близость казалось бы несопоставимых сущностей. Оденовские сближения звучат так верно потому, что они в самом деле рифмы. Близость между предметами, идеями, понятиями, причинами и следствиями — эта близость сама по себе есть рифма: иногда точная, чаще — ассонанс; или же только зрительная. Когда у вас выработался инстинкт к рифмам, вам легче ужиться с действительностью.
К этому моменту стихотворение разрослось до семидесяти семи строк, и независимо от содержания, сама его масса требует разрешения. То есть описание мира становится, в свою очередь, миром. Так что, когда поэт говорит здесь: «Единственное, что есть у меня — голос», — он убивает сразу двух зайцев, а не просто разряжает этическое напряжение лирикой. Семьдесят восьмая строка отражает не только отчаяние автора по поводу описанного им человеческого состояния, но и ощущение тщетности самого описания. Одно отчаяние было бы куда приемлемей, ибо всегда может разрешиться гневом или перейти в смирение: оба пути для поэта перспективны, особенно гнев. То же самое справедливо и для тщетности, ибо сама по себе, если отнестись к ней с иронией или долей трезвости, она не менее продуктивна.