Первая строка сонета может восприниматься как контаминация кансоны Вентадорна, а также и начала 2-й строфы кансоны трувера Конона де Бетюна (кон. XII — нач. XIII в.) к богу Любви[419] и строки из песни о двойственности любовного чувства Гийо из Прованса (XII в.), в которых о любви сказано в тех же противопоставлениях[420], и мн. др. Вторая — "Я хлад терплю, от зноя изнывая" ("J'ay chaut estrenne en endurant froidure"), — восьмая — "Я разом сохну и цвету" ("Tout d'un coup je seiche et verdoye"), — обычно рассматриваемые как реминисценция 134-го сонета Петрарки, восходят не только к вышеупомянутому рондо Жана Маро, но и к поэтике стихов знаменитого "состязания в Блуа", на котором по предложенной Карлом Орлеанским теме "От жажды умираю у ручья" было написано по меньшей мере 11 баллад[421], включающих знаменитую балладу Вийона и балладу самого Карла Орлеанского и знаменующих собою наиболее явственное и блистательное осуществление антитетичности поэтического мышления. И здесь Луиза Лабе делает столь же самостоятельный выбор, как и в случае с Бернартом де Вентадорном, и воспринимает не грубоватую и энергичную простоту антитез Вийона, но более лиричные, мягкие петраркистские тона противопоставлений Карла Орлеанского и Жана Роберте (?-1502). Примечательно, что из антитез этих поэтов в ее сонет проникают лишь те, которые, развивая антитезы лирики трубадуров и труверов[422], стали приметой в поэзии Петрарки. Вот почему на фоне петраркистских сонетов-антитез Дю Белле, Ронсара, Жодоля сонет Луизы Лабе звучит искреннее и безыскуснее[423], а ее образы и лексика, напоминая Петрарку и сонеты вождей Плеяды, текстуально никогда с ними не совпадают.
Тем самым Луиза Лабе раньше поэтов Плеяды реализовывала тот "принцип подражания", который осуществит себя в шедеврах Ронсара и Дю Белле — "Сонетах к Марии" и "Сонетах к Елене", "Сожалениях" и "Древностях Рима", — подражания, при котором поэт не только исследует "собственную натуру", дабы обратиться "к подражанию тому, кого почувствует наиболее ей близким", как предлагалось в "Защите"[424], но в границах одного текста может соединить разом несколько источников[425]. Именно такой, "синтезирующей" и была связь поэзии Луизы Лабе с отечественной и иноязычной традицией, что сразу же определили ее место в современной ей поэзии — меж авангардистскими крайностями ранней Плеяды и "ретроградностью" эпигонов Маро. При этом, как мы уже говорили, Луиза Лабе сознательно[426] как бы сразу же отсекла все те новые темы, которые предложила Плеяда, будь то прославление богов и героев или воспевание божественности поэтического дара, возвышенное изумление пред тайнами мироздания или рассуждения об исторических судьбах человечества. Избрав в качестве единственной темы любовь, она "проиграла" поэтам Плеяды в поэтической всеохватности, но не уступила, а в чем-то и превзошла их в глубине и оригинальности воплощения одной из вечных тем поэзии. Ведь все поэтические новации ранее всего вторгаются в любовную лирику: трубадуры, труверы, Петрарка и сами поэты Плеяды, романтики XIX столетия и лирики XX в. утверждали свое поэтическое "я" прежде всего новым звучанием темы любви.
Луиза Лабе вошла во французскую литературу как поэт, увидевший в любви "порой даже устрашающее бремя нежности и познания"[427] и ранее других соединивший глубину лирического самовыражения со стремлением к "неслыханной простоте", осознаваемой как особая эстетическая цель[428]. Одним из средств ее осуществления был и выбор пронзительно-доверительной интонации, и нарочитая безыскусность слога, и поиск поэтической опоры не в безусловной новизне, но в устоявшемся опыте национальной поэзия, и, что особо существенно, постоянной эстетической проверке этим опытом всей столь интенсивно вбираемой в эпоху Возрождения иноязычной традиции, дабы она "без малейшей насильственности" входила в собственные стихи. Вот почему столь загадочно прост VIII сонет, в котором так много следов образов, лексики, интонаций поэзии труверов, Карла Орлеанского, Жана Маро и средневековых лириков, а также Петрарки, который "проверен" и "присвоен" как равноправная поэтическая традиция, ибо из всех отечественных поэтов и из лирики Петрарки извлекается не то, что их разнит, но то, что помогает через века почувствовать их поэтическое родство.
Луиза Лабе и национальные истоки ее поэзии — тема для специального и обстоятельного исследования, ибо, с легкой руки О'Коннор, категорично утверждавшей, что лионская поэтесса "почти ничем не обязана отечественной традиции"[429], все "лабеведы" оставляют эту тему вне сферы своего внимания. Мы же хотим лишь обратить внимание на, как нам кажется, большую актуальность для Луизы Лабе национальной "поэтической памяти" еще и потому, что, может быть, именно в этом свойстве ее поэзии заключена разгадка уникальности "феномена Луизы Лабе", разгадка, которую можно искать лишь в ее поэзии, ибо она не оставила своего "Поэтического искусства" (как то сделали ее поэты-современники Пелетье дю Ман, Ронcap, Дю Белле и др.) — трактата, могущего служить путеводителем по художественному миру поэтессы. Да Луиза Лабе и не видела в том необходимости, так как она вовсе не почитала себя реформатором поэзии. Она не стремилась защищать и обосновывать особость своей позиции, может быть, еще и потому что эта позиция в целом весьма органична и естественна для уроженки Лиона. Ведь, хотя Ронсар, Дю Белле и другие поэты Плеяды с почтением относились к лионцу Морису Сэву и воспевали его как одного из своих предтеч, лишь ретроспективно, да и то, если, так сказать, "выпрямить" линию развития литературного процесса, автора "Делии" и "Микрокосма" можно считать предшественником новой школы[430]. И Морис Сэв, и Луиза Лабе поэтической практикой предлагали французской поэзии не революционный, а эволюционный путь развития[431]. В теории такова была и позиция Тома Сибиле, полагавшего, что введение новых жанров — оды, сонета, сатиры, элегии и других — вовсе не противоречит развитию старых жанровых форм, ибо ода вполне соотносима с эпиграммой, сатира — с кок-а-ланом, элегия — с ле. "Поэтическое искусство" Сибиле (1548) поддержал лионец Гийом Дезотель, защищавший "добрых предков отечественной поэзии" от посягнувших на их славу Дю Белле и Ронсара[432]. Ученик Маро Шарль Фонтен, тоже лионский поэт в свои поэтические сборники 1555, 1557 и 1558 гг. включал наряду с катренами, десятистишиями и посланиями в духе своего учителя также и стихотворения, называемые им "героические эпиграммы", свидетельствующие о его нечуждости новым темам, строфам и рифмам, предложенным Плеядой. Такой серединной позиции придерживались не только лионцы (хотя они были в большинстве), но и поэты-маротисты Лувра, поэты многих французских провинций — Абель Матье из Шартра, Беранже де ла Тур д'Альбанас из Тулузы, писавшие наряду с "chants royals" ("королевскими песнями"), рондо, виреле и сонеты, оды и элегии. Но все они, так же как и выше упоминавшийся Жак Таюро из Пуатье, тяготели к Лиону, который стал как бы средоточием и противовесом радикальной реформе, утверждаемой "Защитой" Дю Белле. Впрочем, некоторые из этих поэтов стали вскоре даже членами Плеяды (П. де Тийар, Дезотель, Ж. Таюро); но, как нам кажется, именно "лионская струя" немало способствовала ускорению процесса сближения Плеяды с национальной традицией[433].
419
"Tu m'as ocis, or m'as rendu la vie... Que la mors me semble vie" ("Ты погубил меня, и ты же даришь жизнь... И жизнью кажется мне смерть").
421
Тексты этих баллад см. в кн.: Charles d'Orleans. Poesies / Ed. Pierre Champion. P., 1971. P. 191-203.
422
Так Луизой Лабе не были восприняты антитезы Роберте "Без глаз я вижу, без ушей я слышу, // Ищу я мира средь сомнений и тревог", восходящие к 134-му сонету Петрарки. См.: Zamthor P. Op. cit. P. 125.
425
О принципе "подражания древним" в поэтике Плеяды см.: Гуковская З. Из истории лингвистических воззрений эпохи Возрождения. Л., 1940.
426
Сознательно, ибо она была знакома с "Защитой" и первыми опытами возвышенной поэзии Ронсара и Дю Белле.
428
О простоте и кажимости легкости ее достижения напишет Дю Белле в 1558 г. во II сонете своих "Сожалений":
430
Определение Мориса Сэва и других лионских поэтов как предшественников Плеяды содержалось в уже упоминавшейся книге Ж. Энара (см. примеч. на с. 230), а затем было развито и аргументировано многими исследователями, включая А. Шамара, А. Вебера, М. Рэмона и др.
433
Подробно о движении поэзии и поэтики Плеяды к "примирению" с отечественной традицией см.: Виппер Ю. В. Указ. соч. С. 120-122, 258-262, 320, 333-334, 339, 313-344, 350-351, 360 и след.