«Несвобода не изменяет ничего в животной и разумной природе как несвободного человека, так и других людей. Обязанности совести остаются все в силе. Рабство не только физически возможно, но оно возможно и с точки зрения разума; исследования, доказывающие противное, вероятно, заключают в себе какую-нибудь ошибку. Рабство, конечно, не безусловно правомерно, т.е. оно не вытекает ни из животной, ни из разумной, ни из гражданской природы. Но что оно может быть провизорным правом в такой же степени, как и всякое другое право, признаваемое противниками рабства, – это видно при сравнении с частным правом и с публичным правом». Доказательство: «С точки зрения животной природы, тот, кто принадлежит богачу, которому невыгодно его лишиться и который относится со вниманием к его положению, более застрахован от нужды, чем бедняк, которого сограждане эксплуатируют, пока для этого ещё есть хоть малейшая возможность, – и т.д.». «Право бить и увечить servi[32] не вытекает из сущности рабства; если оно и применяется, то оно не намного хуже того, что приходится терпеть беднякам; а что касается тела, то последствия рабства не так дурны для него, как последствия войны, от которой рабы как таковые везде должны быть освобождены. Даже красоту можно скорее встретить у рабыни-черкешенки, чем у девушки-нищенки». (Послушайте старикашку!)
«Что касается разумной природы, то рабство имеет то преимущество перед бедностью, что скорее собственник из разумных хозяйственных соображений затратит кое-что на обучение раба, обнаруживающего известные способности, чем кто бы то ни было – на нищего ребёнка. В рамках государственного строя именно раб освобождён от очень многих видов гнёта. Разве раб несчастнее военнопленного, которым конвой интересуется лишь постольку, поскольку некоторое время несёт за него ответственность, несчастнее каторжника, над которым правительство поставило надсмотрщика?»
«Благоприятно или вредно рабство само по себе для размножения – это ещё спорный вопрос».
«При философском рассмотрении положительного права неоднократно уже придавалось браку значение гораздо более существенного и согласного с разумом института, чем это может признать совершенно свободное исследование вопроса».
Именно удовлетворение полового влечения в браке – вот что ценит г-н Гуго. Он даже выводит целительную мораль из этого факта:
«Это обстоятельство, как и бесчисленные другие, должно было бы показать, что не всегда безнравственно пользоваться человеческим телом как средством для определённой цели, вопреки мнению тех, – в том числе и самого Канта, – которые неправильно понимают это выражение».
Но облагораживание полового влечения исключительностью, обуздание влечения законами, нравственная красота, которая придаёт велению природы идеальный характер момента духовного единения, – словом, духовная сущность брака, – вот что является сомнительным в браке для г-на Гуго. Однако прежде чем следовать дальше за ходом его фривольно-бесстыдной мысли, противопоставим на минуту голосу исторического немца голос французского философа.
«Отрекаясь для единственного мужчины от той таинственной сдержанности, божественная норма которой запечатлена в её душе, женщина вся отдаётся этому мужчине – человеку, для которого она во внезапном порыве отбрасывает никогда не покидающую её стыдливость, для которого она снимает свои покрывала, являющиеся в другое время её убежищем и украшением. Отсюда – глубокое доверие к супругу, как результат исключительного отношения, которое может существовать только между ней и им, а в противном случае оскорбляет её. Отсюда – благодарность супруга за жертву и эта смесь желания и уважения по отношению к существу, которое, даже разделяя с ним наслаждение, как будто только уступает ему. Вот источник всего упорядоченного в нашем общественном строе».