Иоанн. Тогда и оконечность угла, будучи точкой, невидима?
Кардинал. Вот именно. Если бы весь угол был только одной этой оконечностью, как округлость есть единственная оконечность округлого, то и весь угол определенно был бы невидим.
Иоанн. Понимаю. Так оно и есть, как ты говоришь: потому у округлого и нельзя видеть ни верха, ни низа, что это один и тот же атом, и все, что есть в сфере, или в округлом, есть и верх и низ, так что нельзя видеть ни его округлости, ни какой бы то ни было части. Я не скажу, однако, что нельзя видеть круглую вещь: невидима только округлость вещи; ничто вообще невидимо в своей истинной округлости. Так что когда зрение приписывает чему-то округлость, истинной округлости тут нет. Мне кажется, ты именно это хочешь сказать — а именно что суждение зрения об округлом не истинно.
Кардинал. Намереваюсь это сказать. Действительно, что-то видеть можно только в материи, а в материи не может быть истинной округлости, в ней только образ истины.
Иоанн. Так пи одна форма в материи не истинна, там только образ истины истинной формы, раз истина формы отделена от всякой материи!
Кардинал. Хотя ты говоришь верно в смысле платоников, однако есть разница между округлостью и всякой другой формой. То есть даже если бы для округлости оказалось возможным осуществиться в материи, она все равно не стала бы видимой. Иначе — другие формы, будь они в материи: их можно было бы видеть. Но ни округлость, ни соответствующее ей округлое видеть было бы все равно нельзя, ведь можно видеть только длинное и широкое, а в округлости — ничего ни длинного, ни широкого, ни прямого, только некое обведение (circumductio) и некоторая обведенная от точки до точки выпуклость, у которой повсюду — вершина, являющаяся атомом, по своей малости невидимым.
Иоанн. Разве множество атомов — это не множество вершин округлости, способных образовать какую-то выпуклую линию, которую можно видеть, так что известная часть округлости оказывается видимой?
Кардинал. Такое невозможно. Все, что есть в округлости, — это вершина, а поскольку вершинное положение в округлости занимает атом, то от какого же начала глазу начинать видеть округлость? Не от атома же, раз он невидим; но и ни от чего другого, кроме как от вершины округлости, начать видеть округлость глаз не может: ведь вершина — вообще все, что есть в округлости, а эта вершина — атом. Если принять, что видение округлости должно начинаться с ее вершины, то разве не придется зрению переходить от одной вершины к другой?
Иоанн. Определенно придется, раз там нет ничего, кроме вершины.
Кардинал. А вершина — атом, который невидим. Поэтому явно правильно сказал Меркурий, что мир сам по себе невидим, потому что кругл, а все, что мы от него или в нем видим, — только содержащиеся в нем формы вещей[297].
Иоанн. Если округлость мира существует в материи, от соединения с материей оказываясь образом истинной округлости, то почему этот образ округлости в материи нельзя видеть?
Кардинал. Этот образ округлости так приближается к истинной округлости, что ускользает от зрения и вообще чувства.
Иоанн. Поэтому мы видим мир лишь постольку, поскольку видим в его частях формы вещей, с отнятием которых совсем не видели бы ни мира, ни его формы?
Кардинал. Хорошо сказано. В самом деле, форма мира — невидимая округлость. С отнятием видимых форм во всей Вселенной остается только один лик (vultus), а именно возможность существования, или невидимая материя, в которой, как принято говорить, пребывает вся совокупность вещей; и достаточно философским будет допустить из-за этой полноты, что мы имеем тут округлость.
Иоанн. Вот что выше моего понимания. Хоть вижу умом, что ты говоришь верно, но странно: ведь в мире тоже нет истинной округлости, а есть только образ округлости, близкий к истине.
Кардинал. Здесь нет ничего странного. Поскольку одно округлое совершеннее другого по своей округлости, никогда не найти такой округлой вещи, чтобы она была самой округлостью, или чтобы ничего другого более округлого уже не могло быть. Это правило истинно в отношении всего вообще, потому что ни в чем допускающем увеличение или уменьшение мы не приходим к максимуму или минимуму просто, ни больше, ни меньше которого не может быть. Поистине, возможность увеличиться и возможность уменьшиться не соприродны тому, что не может стать ни больше, ни меньше, как изменчивое не соприродно неизменному, делимое не соприродно неделимому, видимое невидимому, временное вневременному, телесное нетелесному, и так далее в отношении всего подобного. Округлость, постигаемая взором, допускает увеличение и уменьшение: одно кругло, другое круглее. Округлость невидимого — не этой природы; тело поэтому не может приобщиться к ней, как оно приобщается к видимой природе. Недаром ни одно тело не может быть настолько круглым, чтобы ему нельзя было быть еще круглее. Телесный мир, правда, округл, но его округлость иной природы, чем округлость какого бы то ни было другого округлого тела. Не всякое тело видимо: чтобы быть видимым, требуется определенная величина; так, атом невидим, отчего и округлость атома тоже невидима. Мир в своей округлости невидим, потому что все, чем предстает взору его округлость, есть [один] атом.