«Подмигнул я ветурину,
И помчались, граф и я
(То есть Гёте), к Авентину.
Это пассия моя —
Авентин!.. Когда печален
Иль рассержен чем — туда!
Почерпнуть в тиши развалин
Сил для мысли и труда...
А уж виды — вековечный
Чуть сквозит в тумане Рим
Панорамой бесконечной
К Апеннинам голубым!..
«Стой!.. ворота!..» Муж встречает:
«Здесь, signori,[51] здесь!..» Добряк!
Ласков ты — душа в нем тает,
Но — за нож, коль что не так!
Дом — в руине как-то слажен
Из заделанных аркад.
По стенам висит из скважин
Плющ; у входа — виноград.
Под навесом (день был жаркой) —
Вол у яслей и осел.
Входим в дверь: под смелой аркой,
Вполовину вросшей в пол,
И сама... Дитя качает...
Полусумрак... Тишина...
Всё заботы след являет...
Увидала нас она
И, привстав над колыбелью,
Пальчик к губкам — «не будить!» —
Знак нам делает... Моделью
Для Рафаэля б ей быть!..
Этот на пол луч упавший
Чрез открытое крыльцо,
Отраженьем осиявший
Оживленное лицо...
Переход от беспокойства
В ней к уверенности в нас —
Лиц уже такого свойства,
Что далеки от проказ...
Я — чуть слышно: «Quel' signore[52] —
Только в Рим — и уж сюда!..»
Улыбнулась: «E pittore?[53]
И мадонну пишет?.. да?»
Боже мой! как просто! мило!
Красота... Да суть не в том!
Вифлеемское тут было.
Что-то райское кругом!
Может быть, недоставало
Только ангелов одних...
А, быть может, вкруг стояло,
Нам незримых, много их!..
Человек двора и света,
Граф приветлив очень был,
Но серьезен, и лорнета
От нее не отводил...
Распростились. С нетерпеньем
Жду — что он? — почти в тоске...
Он же вдруг — да с озлобленьем:
«Три веснушки на виске!»
Я — ну просто как в тумане
Очутился, оскорблен,
Павши духом...
В Ватикане
После, вижу, ходит он.
Поглядит — и в каталоге
Отвечает, мысля вслух:
«Торс короток! — Жидки ноги!»
(Аполлон-то!..) — «Профиль сух!..»
И, дивясь его сужденьям,
Почитателей кружок
Повторяет с умиленьем:
«Вот так критик! Вот знаток!»
«Мариэтта, спи спокойно! —
Я подумал про себя. —
Боги Греции достойно
Отомстят уж за тебя!
Иногда ведь шутку злую
Аполлон сшутить любил:
Он Мидасу-то какую
Неприятность учинил!»»
СТАРЫЙ ДОЖ
«Ночь светла; в небесном поле
Ходит Веспер золотой;
Старый дож плывет в гондоле
С догарессой молодой...»[54]
Занимает догарессу
Умной речью дож седой...
Слово каждое по весу —
Что червонец дорогой...
Тешит он ее картиной,
Как Венеция, тишком,
Весь, как тонкой паутиной,
Мир опутала кругом:
«Кто сказал бы в дни Аттилы,
Чтоб из хижин рыбарей
Всплыл на отмели унылой
Этот чудный перл морей!
Чтоб, укрывшийся в лагуне,
Лев святого Марка стал
Выше всех владык — и втуне
Рев его не пропадал!
Чтоб его тяжелой лапы
Мощь почувствовать могли
Императоры, и папы,
И султан, и короли!
Подал знак — гремят перуны,
Всюду смута настает,
А к нему — в его лагуны —
Только золото плывет!..»
Кончил он, полусмеяся,
Ждет улыбки — но, глядит,
На плечо его склоняся,
Догаресса — мирно спит!..
«Всё дитя еще!» — с укором,
Полным ласки, молвил он,
Только слышит — вскинул взором —
Чье-то пенье... цитры звон...
И всё ближе это пенье
К ним несется над водой,
Рассыпаясь в отдаленье
В голубой простор морской...
Дожу вспомнилось былое...
Море зыбилось едва...
Тот же Веспер... «Что такое?
Что за глупые слова!» —
Вздрогнул он, как от укола
Прямо в сердце... Глядь, плывет,
Обгоняя их, гондола,
Кто-то в маске там поет:
«С старым дожем плыть в гондоле...
Быть его — и не любить...
И к другому, в злой неволе,
Тайный помысел стремить...
Тот «другой» — о догаресса! —
Самый ад не сладит с ним!
Он безумец, он повеса,
Но он — любит и любим!..»
Дож рванул усы седые...
Мысль за мыслью, целый ад,
Словно молний стрелы злые,
Душу мрачную браздят...
А она — так ровно дышит,
На плече его лежит...
«Что же?.. Слышит иль не слышит?
Спит она или не спит?!.»
вернуться
54
Эти четыре строчки найдены в бумагах Пушкина, как начало чего-то. Да простит мне тень великого поэта попытку угадать: что же было дальше?