Таким образом, можно было бы оставить без внимания один из основных его тезисов о том, что "никакого учения Сократа… вообще не существовало" (39, 81).
Но, возможно, спросит читатель, остальные доводы сторонников точки зрения о мифическом и легендарном характере личности Сократа настолько обоснованы и убедительны, что действительно можно обойтись без свидетельств Аристотеля.
Приведем и эти доводы.
2. Всякая попытка установить, кем был и чему учил Сократ в действительности наталкивается на сильнейшие разногласия среди авторов сократической литературы; каждый из них видел свою задачу "отнюдь не в воспроизведении высказываний, которые фактически делал или мог делать исторический Сократ, а прежде всего в пропаганде своих собственных воззрений" (39, 79; см. также стр. 81, 88, 90).
3. "Реконструкция взглядов мыслителя, который ограничивался изустной пропагандой этих взглядов, дело всегда трудное и почти никогда не приводящее к абсолютно достоверным результатам" (там же, 78. Курсив наш. – Ф. К.). Такого рода утверждения не новы и уже подвергались критике в мировой историко-философской литературе. Следуя им, мы лишаемся возможности узнать что-либо не только о Сократе, но и о любом другом историческом деятеле, который не оставил письменного изложения своих мыслей, взглядов и намерений[6].
Полагая, что реконструкция взглядов мыслителя возможна только при условии получения "абсолютно" достоверных результатов, И. Д. Рожанский уверяет нас в том, что "личность… Сократа, его судьба, его взгляды, его деятельность образует большую и, по-видимому, неразрешимую загадку" (там же, 94).
Излишний скептицизм в отношении исторической ценности сократической литературы приводит к тому, что изучение самого Сократа становится, по словам Брунсвига, темой сократовской иронии: единственное, что мы знаем о нем с уверенностью, это то, что мы ничего не знаем. При такой гиперкритике изучение не только проблемы Сократа, но и ряда других проблем греческой философии представляется невозможным, да и не нужным.
Но, как говорится, "страшен сон, да милостив бог". Заметим, прежде всего, что те, кто считает Сократа литературным персонажем, порождением мифа и легенды, не могут все же оспаривать того, что человек по имени Сократ жил на свете; они признают также, что Сократ был выдающейся личностью. Но вопрос о том, почему его деятельность стшта предметом судебного разбирательства, остается без ответа, причем уклонение от ответа мотивируется (как и следовало ожидать) "недостаточностью" сведений, которые, мол, настолько скудны, что "не дают возможности представить отчетливо, что же, в сущности, произошло в этом 399 году (то есть в год осуждения Сократа. – Ф. К.). Мы, например, не знаем, что побудило обвинителей привлечь Сократа к суду именно в это время" (там же, 93).
В самом деле, что же произошло в 399 г. до н. э. в Афинах? Собственно говоря, ничего особенного, если не считать трагического эпизода, оборвавшего жизнь Сократа. Но вот за пять лет до этого произошло событие огромного исторического значения, которое никак нельзя упускать из виду и недооценивать. Это событие решило дальнейшую судьбу Афин и всей Эллады. Читатель, надо полагать, уже догадывается, что речь идет об окончании Пелопоннесской войны – одной из самых ожесточенных и продолжительных за всю историю Древней Греции.
Итак, за пять неполных лет до осуждения Сократа Пелопоннесская война окончилась полным поражением Афин. Теперь поставим ряд вопросов: задумывались ли афиняне и их политики над столь катастрофическими итогами войны? Отдавали ли они себе отчет о причинах поражения? Не приходил… ли им в голову вопрос: кто же виноват в постигших их бедствиях? Не вспоминалась ли (вольно или невольно) "предусмотрительность" Аристофана, предупреждавшего, причем неоднократно ("Облака", 423 г.; "Птицы", 414 г.; "Лягушки", 405 г.), что афинянам еще придется пожинать плоды деятельности софистов и первого среди них – Сократа. Ведь именно Сократ, по мнению многих афинян, был "духовным наставником" главных врагов отечества – Алкивиада и Крития.
Таким образом, мотивов для обвинения и привлечения Сократа к суду было более чем достаточно. (Другое дело, насколько эти обвинения и суд были справедливы. Однако не об этом здесь идет речь.) Понятно также, почему в своей защитительной речи платоновский Сократ говорил о своих "прежних" обвинителях (и в первую очередь об Аристофане), распространявших о нем всякого рода вымыслы, что они гораздо страшнее новых (Анита, Мелета и Ликона), ибо дурная слава о нем, созданная первыми, в течение многих лет бытует среди афинян и восстанавливает их против него (см. Платон. Апология Сократа, 18а – 19а).
[6] Советский литературовед Г. Д. Гачев отметил поразительное сходство между взглядами Л. Н. Толстого на отношение искусства к исторической науке и известным аристотелевским различением историка и поэта: "Современная наука истории считает фактом лишь то, что документально зафиксировано. А это величайшая ложь – полагать, что было лишь то, о чем есть документальное свидетельство: это такая же неправда, как если бы мы сказали о сегодняшнем живом человеке и всей его состоящей из миллиардов действий и мыслей жизни, что с ним было лишь то, о чем он может представить справку с печатью, заверенную по месту жительства или по месту работы. Историки от науки и имеют дело с ворохом таких свидетельств. Между тем эти фиксации есть, по термину Толстого, "необходимая ложь"… Следовательно, нужно не этим документам верить, а чему-то другому, Чему же? И здесь опять Толстой сходится с Аристотелем: нужно изображать общее, то, что могло случиться по вероятности или необходимости" (13, 142).