Нет внутреннего отвращения ко лжи, к воровству — даже к убийству, которое должно же быть у нормальных людей. Эти вещи у нас вполне приемлемы, что иногда норовят объяснить "широтой русской натуры". А вся-то широта — в неспособности (а главное — в нежелании) соблюдать элементарные нравственные нормы. "Русские позволяют себе то, что другие не позволяют" — таким эвфемизмом иностранцы описывают эту самую нашу широту. (Салтыков-Щедрин: "ширина размаха, выражающаяся, с одной стороны, в непрерывном мордобитии, с другой — в стрельбе из пушек по воробьям, легкомыслие, доведенное до способности искренне лгать самым бессовестным образом".) В сущности вся эта пресловутая широта натуры — неспособность и нежелание перейти к цивилизованному существованию.
Достоевский находил, что широк (русский) человек, надо бы сузить. Но он же сказал, что у нас обязательно найдется некто, который упрет руки «фертом» и скажет, что все это скучно — и устроит разорение. Потому что всякая упорядоченность бытия претит очень многим в России. А упорядоченность и есть «сужение», она и есть цивилизованность. Выполнение заповедей Христа очень сужает человека с «фертом», он им тяготится чрезвычайно. Наша церковь не «сужала» людей, широта так и осталась более предпочтительной. Словом, народ, не знающий никаких сдерживающих начал "народ без тормозов". "Без тормозов — писал знаток русской жизни И. Соколов-Микитов, — черта русская, дикая, так и живут все "без тормозов", без уменья управлять чувством, языком, мыслью. Сумбур, шум".[62] А один из самых крупных русских ученых, И.П. Павлов, писал о нас как о народе"… с очень слабым развитием важного тормозного процесса".[63] Почему-то это самоистребительное свойство выдается за великое наше преимущество перед всеми другими народами.
Начнем, однако, с чего полегче — с непреодолимой склонности ко лжи. "Лживость московитов" и их вероломство отмечают все, писавшие о нашем любезном отечестве. Совсем недавно нам продемонстрировали новые образцы самой беспардонной лжи: Чечня, подводная лодка «Курск» и многое другое. Однако не вчера это началось, не случайно образы Хлестакова и Ноздрева почитаются одними из самых удавшихся Гоголю. А Ф.М. Достоевский одного из своих героев, Алешу Карамазова, аттестовал как человека честного, неспособного ни на какую ложь. И вынужден был довольно долго и нудно объяснять, что дураком он при всем том не был. Из чего неизбежно следует, что качество это редкое, приравниваемое к глупости. А в "Дневнике писателя" Достоевский отмечал: "Отчего у нас все лгут, все до единого?.. Я убежден, что в других нациях, в огромном большинстве, лгут только одни негодяи; лгут из практической выгоды, то есть прямо с преступными целями. Ну а у нас могут лгать совершенно даром самые почтенные люди и с самыми почтенными целями". И еще: "Ну а немец, как ни напрягайся, а нашего русского вранья не поймет". Мы и сами-то не понимаем, просто не можем без него — и все.
И сейчас сказать правду человеку у нас очень трудно. Ложь слетает с языка сама собой, без всяких затруднений, а вот для правды требуется некоторое усилие. "Если говорить честно…", "По правде говоря…" — вот традиционные "зачины правдоговорения", которым, впрочем, доверять не следует: как раз после них соврать могут самым бессовестным образом. Чиновник любого ранга просто не понимает, как это — говорить "как есть", в его понимании государственные интересы требуют как раз обратного.
Оставим дела государственные — на бытовом уровне практически никто не приспособлен говорить правду даже близким людям. Все врут без всякой нужды — совсем по Достоевскому, вдохновенно и без корысти, из любви к искусству вранья, из полного неумения и нежелания говорить правду. Просто нет такого у нас в заводе — правду говорить. При этих обстоятельствах утверждать, что именно мы являемся обладателями "высшей правды" не приходится: куда уж до высшей, если обыкновенной нет, если не можем преодолеть повседневную тягу ко вранью. Нечего надеяться (хотя многие ждут этого), что из нашей мелкой, средней и крупной лжи получится "великая русская правда", которой удивятся все народы и которой придут они поклониться.
Точно так же непреодолима у нас тяга к воровству. На него тоже нет внутреннего запрета почти ни у кого: как не украсть, если плохо лежит? Тоже грех не новый, все с удовольствием вспоминают слова Кармазина о том, что в России воруют. Стало быть, ничего не поделаешь — "не нами началось, не нами кончится". Но слова Писания поважнее слов Карамзина будут, а там сказано "Не укради", и почему-то эта заповедь представляется русскому человеку, воспитанному православной церковью, просто невыполнимой: "Это про святых, это не про нас".
Нет запрета на насилие над личностью. Высшее счастье для многих — заехать в физиономию ближнему своему. Охотно и много говорят о нашей "прирожденной кротости", но еще Иван Солоневич писал: "Очень принято говорить о врожденном миролюбии русского народа, — однако, таких явлений, как "бои стенкой", не знают никакие иные народы". Даже воспетые всеми русскими поэтами деревенские «погулянки» никогда не обходились без драк и мордобоя, а нередко заканчивались и смертоубийством. И сейчас всякий там "День пограничника", "День десантника" и всех иных защитников родины непременно сводится к драке.
Да что ложь, что воровство, что драки — на убийство нет никакого внутреннего запрета. Убить просто так, ни за что — это в России самое обычное дело. Сын убивает отца по пьянке, отец сына по той же пьянке — кто не слыхал об этом? Нет деревни, где бы сын-пьяница не избивал старуху-мать — и что? Где осуждение? Только похохатывают — "Во допился!" Это в западных детективах сыщики ломают голову над «мотивацией» — какие были мотивы убийства? В России для убийства не нужны никакие мотивы, просто так: по пьяной ссоре ткнул ножом, ударил топором, ломом, кирпичом — что под руку подвернется. Жизнь человека в России отнюдь не священна, она ничто и стоит дешево ("Жизнь две копейки / Двенадцать хлеб" — весело распевали в "Окаянные дни"). При коммунистах ничто, кроме страха, не удерживало от воровства и убийств, сейчас с ослаблением страха воруют и убивают в охотку, в открытую, в наглую. Правда и раньше мало стеснялись.
Старый, дореволюционный еще анекдот:
— Я, тятенька, человека зарезал, а на нем всего копейка была, зря труждался.
— А вот и не зря! Сто душ, сто копеек — ан рубль!
Стоит ли удивляться, что при таком отношении к жизни с появлением "новых порядков", когда многое, слишком многое, отдано на усмотрение людей, совершенно к этому не готовых, когда страх перед наказанием исчез, киллерство превратилось у нас в весьма престижную и доходную профессию. «Заказывают» не только конкурентов — муж «заказывает» жену, жена — мужа, сосед — не понравившегося соседа. Установилась такса, есть охотники лишить человека жизни за "весьма умеренную плату" — и лишают. Ну а «заказать» конкурента, политического соперника, «вредного» журналиста — тут, кажется, действительно считают, что это и сам Бог велел. Угрызений совести не испытывают ни заказчики, ни исполнители — для последних это "работа как работа", ничего особенного. Мужа, отца, сына убивают на глазах жены, детей, престарелых родителей, а часто и их приканчивают, чтобы не оставлять свидетелей. И при выезде за границу наши соотечественники не оставляют прежних привычек, и там сложился стереотип: "все русские — убийцы и воры".