В тот же день по Берлину был расклеен приказ генерала Берзарина: ко второму июня на всех квартирных балконах, в окнах предприятий и общественных зданий вывесить определенных размеров государственные флаги СССР, США, Великобритании и Франции — в комплекте по четыре флага.
Самым простым для берлинцев было изготовление советских флагов. Спарывали с нацистских красных полотнищ белый круг с черной свастикой, и получалось то, что надо. Много сложнее было с американскими и английскими флагами. Количество белых звездочек на флагах США колебалось от десяти до ста. На английских флагах был разнобой в расположении и числе красных и синих полос, на французских — в чередовании и ширине триколора. Но так или иначе весь город в назначенный день пестрел яркими флагами и флажками.
Еще в начале мая генерал Берзарин получил указание из Москвы о всемерной помощи городским религиозным общинам, особенно тем, которые подвергались преследованиям в годы нацизма. Не знаю почему, но генерал в качестве своего уполномоченного по церковным делам назначил меня.
Поскольку я был, хотя и не воинствующим, но все-таки многолетним атеистом, мне пришлось срочно знакомиться с историко-религиозной литературой, в первую очередь касающейся различных периодов развития и положения церкви в Германии.
Еще до моего приезда в Берлин 11 мая с помощью нашей комендатуры прошла первая служба в еврейской синагоге, которая нашла временный приют в еврейской городской больнице. Начали действовать евангелическая, католическая и православная церкви, разместившиеся на первых порах в полуразрушенных зданиях.
В середине мая генерал Берзарин послал меня к главе берлинской евангелической церкви Отто Дибелиусу, который был только что удостоен сана епископа. До этого он именовался «генерал-суперинтендантом», что могло у многих из нас вызвать подозрение, будто он служил в гитлеровской армии.
После довольно продолжительной и вполне дружелюбной беседы, во время которой Дибелиус, в частности, живо интересовался положением русской Православной Церкви в Советском Союзе, я вернулся в комендатуру и доложил генералу Берзарину о просьбах и пожеланиях епископа.
Через несколько дней Дибелиусу были отправлены рулоны черной и белой материи, красное вино для причастий, свечи и сотни экземпляров Евангелия на немецком языке, привезенных откуда-то из провинции.
Сложнее было тогда наше отношение к немецкой католической церкви. Мы знали, что в середине 1933-го года был опубликован в Германии так называемый «Имперский конкордат», которым немецкая католическая церковь поддержала гитлеровский режим. Известно было, что 26 июня сорок первого года католические епископы опубликовали Пасторское послание, в котором говорилось: «При исполнении трудного долга нашего времени, при суровых испытаниях, которые выпадут на вашу долю как следствие этой войны, пусть даст вам силы и утешение то, что вы служите не только Отечеству, но и исполняете святую волю Божию». Было опубликовано и еще немало пасторских посланий, выдержанных в том же духе всемерной поддержки гитлеровских захватчиков.
Но мы знали и о том, что некоторые видные представители католического духовенства, как, например, мюнхенский кардинал Михаэль фон Фаульхабер, оказывали сопротивление гитлеровскому режиму и подвергались суровым преследованиям.
Существовавшая в Берлине русская православная Церковь имела уже прямые связи с Москвой и все свои проблемы решала без помощи нашей комендатуры.
5 июня Берлин был разделен на четыре сектора, главная военная комендатура прекратила свою деятельность. Теперь стало четыре комендатуры, объединялись они штабом Межсоюзной комендатуры, который расположился в Западном Берлине. Штаб этот возглавляли поочередно военные коменданты секторов. Границ между секторами тогда не было. Берлинские жители и мы, военнослужащие, могли свободно передвигаться по всему городу, так что в любом секторе можно было встретить и наших земляков и наших западных союзников. Но так продолжалось не очень долго.
Комендатуру нашу перевели в центр города, а нас из частных немецких квартир переселили в пансионат; хотя у каждого была отдельная комната, но умывальники и туалеты находились где-то в конце коридоров. По ночам в нашем пансионате часто можно было встретить полуголых или совсем голых молодых немок, которые никак не могли найти комнату, из которой они только что вышли.
Мне же удалось найти частную квартиру вблизи от нового здания комендатуры. Один мой фронтовой друг установил там спецтелефон, так что я мог звонить даже в Москву.
Но 16 июня случилось трагическое событие. Во время служебной поездки по Берлину погиб генерал Берзарин. Ехал он на мотоцикле, и его сшиб наш военный грузовик.
Генерал-полковник Николай Эрастович Берзарин навсегда остался в памяти тех, кто знал его лично. Это был порядочный, умный, бесстрашный и решительный человек, всегда готовый прийти на помощь тем, кто в ней нуждался. А тогда таких было немало.
Немцы до сих пор с огромным уважением и симпатией вспоминают того, кто сделал возможной встречу победителей и побежденных ТАКОЙ, какой она была весной сорок пятого в поверженном Берлине.
А потом пришли строгие приказы: нас переводили чуть ли не на казарменное положение и запрещали несанкционированное начальством общение с немцами и нашими западными союзниками. Нарушение этих приказов каралось как попытка измены Родине.
Весна 45-го для меня закончилась…
Три встречи[2]
Шел октябрь сорок второго года. Наша 383-я стрелковая дивизия, где я был тогда помощником начальника разведотдела и одновременно военным переводчиком, вела бои в предгорьях Кавказа, северо-восточнее Туапсе. Бомбили и обстреливали нас со страшной силой. А наши самолеты здесь не появлялись. Бомбежки начинались с самого рассвета, потом педантичные немцы устраивали себе, а заодно и нам «обеденный перерыв» с той лишь разницей, что они получали вполне приличный паек, а мы, поскольку наши тыловые части, как это слишком часто бывало, где-то застряли, занимались самопропитанием.
А после «обеда», когда опять начались бомбежки и артиллерийские обстрелы, ко мне в блиндаж привели немецкого офицера. Редкому в то время немецкому пленному, да еще в чине лейтенанта, было двадцать восемь лет. Беседа наша, которая называлась тогда «опросом пленных» — допросы были введены в нашей армии позже, — поначалу никак не клеилась. На все мои попытки получить от него информацию, касающуюся нашего непосредственного военного противостояния, Франц Леман (так звали этого офицера) отвечать отказывался, ссылаясь на воинскую присягу и офицерскую честь.
Более содержательным оказался наш разговор на литературные темы. Выяснилось, что Франц Леман довольно неплохо был знаком с русской классической литературой, а в числе своих любимых немецких писателей назвал не упоминаемых в гитлеровской Германии Генриха Гейне и Томаса Манна. К большому удивлению Лемана, я достал из своей полевой сумки маленький сборник стихов Гейне на немецком языке.
Перед тем как отправиться в тыл под охраной двух наших разведчиков, Леман достал из кармана фотографию молодой женщины, что-то написал на обратной стороне и передал мне: «Ее все равно отберут и уничтожат ваши комиссары. Там мой берлинский адрес. В этой войне Германия победит, а вы, если останетесь живы, попадете к нам в плен. Тогда дадите о себе знать, я вам помогу».