Знал Авель и то, что Георгий Церетели в свое время за участие в студенческих волнениях в Петербурге был заключен в тюрьму, долго жил за границей, вернулся на родину, издавал газеты, основал вместе с Нико Николадзе группу «Меоре даси»[7] отстаивавшую необходимость капиталистического развития Грузии как непременного условия ее национального возрождения.
Георгий Церетели обернулся лицом к толпе.
— Товарищи, братья! — начал он негромким, глуховатым голосом. — Сегодня мы прощаемся с совсем молодым талантливым писателем. Как революционер, как писатель Эгнате Ниношвили внес неоценимый вклад в культуру и в дело освобождения родного народа. Он был одним из основателей литературно-политической группы «Месаме даси». Безвременная кончина Эгнате Ниношвили стала для всех нас мучительным напоминанием об ужасном гнете, под тяжестью которого мы все живем. Эгнате Ниношвили — это еще одна трагическая жертва проклятого самодержавия. Горькая жизнь заставила этого сильного духом, но слабого телом человека работать чернорабочим на заводе Ротшильда, скитаться из уезда в уезд в поисках куска хлеба…
Церетели говорил тихо, не повышая голоса, но вокруг стояла такая мертвая тишина, что отчетливо слышно было каждое слово.
— Сегодня, — продолжал оратор, — мы хороним одну из многих жертв царизма. Кто знает, какие новые жертвы ждут нас с вами завтра, послезавтра… Твердо мы знаем только одно: этим кровавым жертвам не будет конца до тех пор, пока мы не объединимся для свержения темных сил деспотизма. Долой самодержавие! Да здравствует свобода!
— Да здравствует свобода! — загремела толпа.
— Проклятье палачам!
— Братство и единство! — раздался молодой, звонкий женский голос, и Авель увидел, как хрупкая черноволосая женщина высоко взметнула в небо маленькое алое знамя.
— Я ее знаю, это жена моего знакомого, учителя из нашей деревни. Его фамилия Долидзе, — шепнул Авелю Тамаз. — Он привез ее из России. Они оба революционеры.
— Вот и конец, — сказал Авель.
— Ты про похороны? — спросил Тамаз.
— Нет, про другое. Про вековое молчание народное. Лиха беда начало! Слышишь? Народ обрел голос. Теперь нас уже ничто не сможет остановить!
Из тетради Авеля Енукидзе
В этот день я как-то особенно ясно увидел, что самодержавие обречено. Ничто не спасет его. Я понял, какая огромная сила таится в гуще народной. Надо только объединиться, держаться всем вместе.
Похороны Эгнате Ниношвили превратились в настоящее революционное выступление. Я был уверен, что с минуты на минуту явится полиция и разгонит эту сравнительно небольшую толпу. Но едва закончил свою речь Георгий Церетели, эстафету подхватили другие ораторы. Разошлись мы поздно.
В тот же вечер мы с Дмитрием проводили Тамаза в его деревню. Дом Тамаза ничем не поразил нас: самый обыкновенный бедный деревенский дом. Но сад, окружавший этот дом, был так прекрасен, что, казалось, не уступил бы тому, мифическому, райскому, в котором, согласно легенде, обитали до своего грехопадения счастливые Адам и Ева. На миг мне даже показалось, что родная земля, этот цветущий сад, быть может, исцелят нашего друга, вернут ему потерянное здоровье. Но радостная эта надежда тотчас исчезла, едва я увидал изможденное лицо старой матери Тамаза, ощутил всю горечь тоски, застывшей в ее глазах. С рыданием прижала она сына к груди, и ахала, и причитала, сетуя на то, как страшно изменился он вдали от родного дома, и громко заклинала его никогда больше не покидать родной деревни ради этого проклятого города, высосавшего из ее любимца всю его кровь, погубившего его здоровье.
Мы с Дмитрием собирались сразу же отправиться в село Нигоити, где завтра под председательством Михи Цхакая должно было состояться собрание «Месаме даси». Но об отъезде нечего было даже и думать: отец Тамаза грозно стал в дверях, заявив, что мы нанесем смертельную обиду ему и всей его семье, если так быстро покинем их гостеприимный кров.
Делать было нечего, пришлось остаться.
Во дворе накрыли маленький низенький столик. И вот здесь, сидя в этом дивном саду, под усыпанным крупными южными звездами небом, мы все трое — Тамаз, Дмитрий и я — дали друг другу клятву, что до самого смертного часа, не щадя сил, будем бороться за свободу, за новую счастливую жизнь. Мы отлично понимали, что означает для нас эта клятва. Мы знали, что путь наш отныне будет подобен узкой, колеблющейся доске, повисшей над пропастью. Мы знали, что ради исполнения этой клятвы нам придется навеки отказаться от многих земных благ, но были готовы на любые трудности, любые лишения.