— Это естественный процесс,— укорил его я.— Разве не сказано, что должно отделить агнцев от козлищ? Скромные, слабые, обездоленные и забытые — нас слишком долго угнетали. Это наша месть.
— Но почему она должна быть такой? За нами старик пробормотал:
— Вы узнаете? — спросил я, словно горделивый отец.— Это его собственная работа.
Мун повернулся ко мне.
— Думаете, он рад? Думаете, ему приятно то, что вы сделали?
— Так спросите его,— просто сказал я.
Мун оттащил председателя от парапета, грубо приволок его ко мне и поставил лицом к лицу. Я попятился от дурного, какого-то электрического запаха изо рта старика.
— Эта тварь — неживая,— сказал Мун.— Это труп, едва оживленный твоей извращенной наукой!
— Сейчас он почти как ребенок. Он растерян. Мун заставил старика посмотреть вниз на бойню и
глумливо ухмыльнулся:
— Скажите, сэр, вы одобряете это? Это достойное воздаяние?
Проснувшийся смотрел остекленевшим, застывшим взглядом на улицы.
— Все это,— продолжал Мун,— сделано ради вас! Впервые старик заметил нас и проявил более-менее
настоящее осознание того, что происходит вокруг.
— Ради меня? — прошептал он.— Меня? Со слезами на глазах я бросился к его ногам.
— Да! — всхлипнул я.— Все это ради вас! Ради Пантисократии!
— Подумайте как следует,— сказал Мун.— Все, что происходит внизу, все эти страдания и муки совершаются вашим именем!
Председатель покачал головой.
— Нет-нет,— прошептал он.— Нет, нет, нет. Не так!
— Прошу вас, сэр. У вас есть власть. Вы можете прекратить это!
Старик словно бы вырос у нас на глазах, стал выше ростом и шире в плечах, будто его поддерживала какая-то незримая опора.
— Председатель! — воскликнул я.
Он посмотрел на меня, словно я был чужим ему.
— Я не ваш председатель.
Разъяренный словами Муна, он словно ожил от собственного гнева.
— Нет! — крикнул он (действительно крикнул, а не что-то маразматически пробормотал, как до того).— Это не моя вина!
— Ваша,— прошептал Мун, словно Клавдий, вливающий яд в ухо человека, превосходящего его во всем.— Вас будут винить в этом.
И тут случилось нечто невероятное. С учетом того, что день вообще был не совсем обычный, вы, наверное, понимаете, что я не просто так это говорю.
Председатель взревел от бешенства, и, по мере того как гнев разгорался в его груди, тело его начало меняться. Гангренозные зеленые потеки появились на его лице и руках, словно все его вены вдруг стали видны, пульсируя не здоровым красным цветом жизни, а чем-то жутким, заразным и мертвенным. Его лицо начало фосфоресцировать.
Эдвард Мун в ужасе посмотрел на меня.
— Что вы наделали!
Должен признаться, я тоже был удивлен этой эволюцией. Околоплодная жидкость, оживившая старика, обладала какими-то особыми свойствами, которых я не предугадал. Сейчас я не могу вспомнить ее точного состава. Может, оно и к лучшему — никому не желал бы повторения этих мерзких экспериментов.
Когда я откопал старика, его левая рука оказалась сильно поврежденной, и мне оставалось только ампутировать ее и пришить вместо нее руку, некогда принадлежавшую одному из его ближайших друзей и соратников, Роберту Саути.
Но у меня на глазах швы начали расползаться, и рука повисла на культе старика, будто детская варежка.
Один за другим стежки начали лопаться, и там, где должны были быть кровь и хрящи, показалась густая липкая слизь.
Примерно тогда я заподозрил, что все может пойти не по плану.
Поскольку ярость старика подпитывалась болью и гневом, я начал опасаться, что и другие швы на нем разойдутся. Взбешенный видом драки внизу, он покинул парапет и стал, размахивая руками, приближаться к Муну. Иллюзионист по глупости попытался остановить его. Это было так жебесполезно, как тормозить разгоняющийся локомотив.
— Подождите,— сказал он.— Пожалуйста!
Одним взмахом здоровой правой руки председатель отшвырнул Муна в сторону, выказав куда большую силу, чем можно было предположить. Как боксер, чувствующий головокружение, но решительно настроенный выиграть раунд, Мун встал, шатаясь, на ноги, но старик снова ударил его, причем по руке его в этот момент прошло зеленое свечение. На сей раз Мун упал и неподвижно скорчился на земле.
По всей видимости, околоплодная жидкость дала старику куда больше, чем просто жизнь, и я решил, что мне еще повезло оживить сравнительно кроткого нравом поэта. Даже сейчас меня дрожь пробирает, стоит представить, как обернулось бы дело, сообщи я такую жуткую силу, скажем, лорду Байрону, или чокнутому Блей-ку, или этому жулику Чаттертону[35].
Мун лежал неподвижно. Без сознания, а то и хуже. Старик двинулся прочь и исчез в недрах Монумента. Он спускался на улицы, переполненный чудовищной силой и мощью. Посчитав Муна мертвым, я направился следом, потому как выбора не было. Мои мечты рассыпались в прах.
Я шел по винтовому сердцу здания. Таинственный свет, исходивший от председателя, спускавшегося впереди меня, играл на стенах странными зеленоватыми бликами.
По крайней мере, я думаю, что мне это не привиделось. Хотя, боюсь, я тогда был несколько не в себе.
Случившееся после явилось чередой ужасных совпадений.
За Муна не беспокойтесь (если вы, конечно, беспокоитесь за него). Он просто потерял сознание. После того как он предал меня, затем довел до безумия председателя, как минимум удар по голове он вполне заслужил. Лично я с удовольствием кишки бы ему выпустил.
На время оставим его лежать там, где он упал. Он уже достаточно натворил.
Примерно в то время, когда председатель явил первые признаки распада, в наше повествование возвращается мистер Морис Тротмен. Он бежал по улицам больше часа, в страхе сжимая в кулаке зонтик, а сердце у него в груди колотилось как бешеное. Его отвага иссякла, вытекла из него за время этого долгого бега, как воздух из проколотой шины.
К несчастью, убегая от Старост, он бросился в центр города, в финансовый район, в место, где надеялся найти убежище. Не повезло ему, что именно в этот самый день «Любовь» наконец открыла карты. Но не повезло и всем нам, ибо он привел за собой Старост.
Тротмен оказался на середине Кэннон-стрит. Пробиваясь сквозь толпу перепуганных клерков и обезумевших банкиров, он силился понять, в какой это кошмар он угодил. Люди вокруг дрались, кричали, рвали друг друга в клочья, и — боже! — неужели на мостовой лежит труп? Как и Сирил Хонимен перед смертью, Тротмен воспринимал события этого утра как необычайно яркий сон, не более того. Но также он начал подозревать, что в истерических предупреждениях Директората могла в конечном счете содержаться крупица истины, и впервые в своей бесцветной и скучной жизни он допустил вероятность того, что сошел с ума.
Скуля, в распахнутом халате, он опустился на мостовую и сжался в комок. Он надеялся, что если просидит так подольше, то на него не обратят внимания и толпа не заметит его. Конечно, ему не повезло.
Кто-то похлопал его по плечу. Не оборачиваться, не желая видеть неизбежное, он зажмурил глаза и покрепче обнял колени.
— Вставайте, сэр. Давай-давай, поиграем! Тротмен открыл глаза. Над ним склонились Хокер и Бун, совершенно не запыхавшиеся от долгого преследования.
— Привет, Морис! — сказал Бун.
— Спасибо за пробежку, старина. Очень взбодрились! Бун вырвал у него зонтик, и Морис Тротмен всхлипнул.
— Ой, да будь мужиком,— упрекнул его коротенький убийца. — Встреть ее лицом к лицу, как один из этих парней.— С этими словами он поднял зонт высоко над головой, словно какой-то местный Дамокл.
35
Томас Чаттертон (1752-1770) — поэт-мистификатор; выдавал свои стихи за памятники Средневековья.