Пашич тоже действовал, руководствуясь разными мотивами. С одной стороны, у него были опасения – общие для руководства Радикальной партии – насчет того, как отреагирует подполье, связанное с движением «Единство или смерть!», на то, что будет явно сочтено ими как подлое предательство[189]. С другой стороны, Пашич, возможно, надеялся, что покушение на эрцгерцога в Сараеве потерпит неудачу. Разумеется, важнейшим здесь было понимание того, сколь глубоко структуры государства и сама логика его исторического становления были связаны с ирредентистским движением. Пашич мог сожалеть о его крайностях, но не мог открыто его осуждать. Мало того, для него опасным было бы даже публичное признание собственной осведомленности о его деятельности. Речь шла не только о традициях сербской национальной консолидации, всегда опиравшейся на сотрудничество государства с нелегальными структурами, пронизывавшими сопредельные страны. Речь также шла о будущем Сербии. Националистические сети необходимы были ей в прошлом, и она снова будет зависеть от них в будущем, когда, по мнению Пашича, непременно настанет час включить Боснию и Герцеговину в состав Великой Сербии.
Все, что мы знаем об этом тонком, изощренном политике предполагает, что он осознавал, что Сербии, чтобы восстановить силы после кровопролитных Балканских войн, нужен был, прежде всего, прочный мир. Интеграция недавно присоединенных территорий – процедура сама по себе конфликтная и болезненная – только началась. В стране назревала угроза внеочередных выборов[190]. Однако характерной чертой самых опытных политиков является именно их способность одновременно анализировать события на разных уровнях причинно-следственных связей. Пашич хотел мира, но вместе с тем был уверен (и никогда не скрывал этого), что завершающий этап исторической экспансии сербского государства, вероятнее всего, осуществится в условиях войны. Для того чтобы устранить огромные препятствия, стоявшие на пути сербского «воссоединения», необходим был крупный европейский конфликт с участием великих держав.
Возможно, Пашич помнил предупреждение, которое Чарльз Хардинг, постоянный заместитель министра иностранных дел Великобритании, сделал Гружичу, сербскому посланнику в Лондоне в момент кризиса 1908–1909 годов, вызванного политикой аннексий. В январе 1909 года Хардинг предупредил посланника, что страны Антанты и Россия поддержат Сербию лишь в том случае, если она подвергнется нападению со стороны Австро-Венгрии. Если же инициативу в развязывании конфликта берет на себя Сербия, то ни о какой помощи не может быть и речи[191]. То, что сербский премьер-министр, возможно, мыслил в этом направлении, подтверждается его беседой с российским императором весной 1914 года, когда Пашич убеждал царя в том, что в случае австро-венгерской атаки на Сербию той потребуется помощь со стороны России[192]. Разумеется, этот сценарий был бы немыслим, если бы мировая общественность сочла покушение на жизнь эрцгерцога актом сербской агрессии. Впрочем, Пашич был убежден, что австрийцы не докажут наличия связи между заговорщиками (если покушение состоится) и правительством Сербии, поскольку, по его собственному мнению, подобной связи не существовало[193]. Таким образом, полагал Пашич, нападение Австро-Венгрии гарантирует Белграду поддержку со стороны России и ее союзников; в одиночестве Сербия не останется[194]. По его мнению, дело было не столько в симпатиях России к Сербии, сколько в логическом следствии императивов, определявших российскую политику на Балканах[195]. Пашич был настолько убежден в прочности этого защитного механизма, что даже газета «Пjемонт» иногда высмеивала его за «великую веру в матушку Россию»[196]. Впрочем, справедливость его упований вполне могли подкрепить депеши сербского посланника в Санкт-Петербурге, сообщавшего в середине июня о том, что на своей восточной границе Россия предпринимает меры по реструктуризации обороны, позволяющие ей высвободить значительные силы «для наступления в западном направлении»[197].
192
Stanković,
197
Доклады сербского военного атташе в Санкт-Петербурге цитируются в письме Протича Пашичу, Белград, 12 июня 1914 года; довольно эмоциональные оценки готовности России к войне присутствуют в переписке между посольством Сербии в Санкт-Петербурге (Спалайкович) и министерством иностранных дел в Белграде, 13 июня 1914 года,