Выйти на улицу, пройти под палящим солнцем до первого зала и оказаться в сдавленной комнате ожидания. Здесь, в духоте после многочасовой очереди на нейтралке, сидят еще пару часов, пока не проверят документы. В глубине комнаты несколько дверей с черными магнитными замками, круглые лампочки на них горят красным. Они загораются зеленым, и выходит человек со стопкой паспортов. Он быстро называет имена. Люди подрываются, спотыкаются о сумки, забирают документы. Одну фамилию приходится повторить, мужчина хмурится. Шепотом люди разносят фамилию, быстрее-быстрее, сейчас паспорт снова унесут. Испуганная женщина бежит с улицы, тянет руку: мое, мое. Коваленко – это я.
Сережа стоял в курилке. Молодой мальчик, стильный бомбер, круглые очки в тонкой оправе. Свой, как будто знакомый. Но чая он не хотел, бутерброд тоже. Ну и что ж, ладно. Я села в нашей комнате и подумала, что вроде всех обошла, остальные пусть сами заглядывают. Со сквозняком залетела Маша. Голубая косынка, платье в цветочек, девочка-припевочка. Ее усталость превращалась в гиперактивность, как цунами, она пританцовывала и дурачилась: бутербродик съедите? А кашку? Вкусная, ну вот как же, никто не ест, что же она стоит без дела, вы бы скушали, точно же ведь хотите. Люди старались вежливо улыбнуться сквозь тяжесть лица.
– Сейчас я парню отнесу бутерброд.
– Который на улице?
– Ага! Не хотел, но я уломала.
– Ты кого хочешь, кажется, уломаешь.
После смены мы вместе пойдем с Сережей от таможни до волонтерского штаба. Он пару раз спросит, точно ли можно убирать паспорт, а то проверяют же везде. Точно, можно. Из-за деревьев вылезет крупная желтая луна. «Агрессивная какая», – заметит ее Сережа. Мне захочется извиниться, но я сдержусь, напомнив себе, что такая луна может быть не только в России.
Мы садимся на ступеньки у штаба, Маша крутит себе и Сереже самокрутки. Его собака осталась там, в Мариуполе, с родителями – они пока не знают, как уехать. Я не хочу тут оставаться, говорит Сережа. Я не хочу тут оставаться, повторяю я про себя. Мне становится тревожно, ведь я чувствую, что останусь тут: я не знаю, куда уезжать. Сережа рассказывает, что в Европе есть тетя, он попробует попасть к ней. А еще что ему пришлось хоронить родственницу на участке. Я смотрю на Машу, под ее косынку забирается ветер, она смотрит вдаль и затягивается. Она делает это так спокойно.
Я сижу на ступеньках у штаба и жую жвачку «Лав из», она безвкусная с самого начала. Две я подарила Сереже, одна осталась у меня. Через день он пришлет мне фотку вкладышей, которые ему попались: «Любовь это… надеяться, что лучшие времена – за углом» и «Любовь это… договориться похоронить прошлое».
Я напишу:
офигеть
вот это попадание
но глагол хоронить конечно триггерный
он ответит:
согласен
Примерно тогда же мне прилетит пара сообщений в директ от моих знакомых из Москвы. Они будут писать, что считают необходимым высказаться, что я звено в цепочке фильтрационных лагерей и это недопустимо – поддерживать систему, пусть и из лучших побуждений. Мне станет жарко, потом холодно, и еще полдня я буду ходить и цокать при мысли об этом.
В конце концов Маша спросит: «Наташ, всё нормально?», я снова цокну и перескажу ей:
– Нет, ты прикинь?!
– Слушай, забей! Ты знаешь, сколько срача разводят в комментариях под каждым нашим текстом в фейсбуке[2]?
– Да, но ты работаешь в СМИ, к этому можно быть готовым.
Мне становится душно. Я чувствую, что место меня выдавливает.
– Скинули мне статью про концентрационные лагеря. Мол, чтобы я ознакомилась! Типа я не в курсе, а они мне глаза открывают!
– Ну успокойся, – Маша подходит ко мне и рукой слегка надавливает на плечо: – Они в Москве не вылезают за пределы этой повестки, не хотят посмотреть на вещи шире. Варятся в вине и собственной желчи. И боли, конечно. Всем плохо. Поэтому я в какой-то степени и не могу там долго находиться, мне надо оттуда уезжать, что-то искать, какую-то пользу, какую-то ценность. Надо быть в движении. И тебе, – Маша пристально смотрит на меня. – Наташ, то, что мы здесь, важно в первую очередь нам самим.
И вот я сижу на ступеньках у штаба и жую жвачку «Лав из», с самого начала она безвкусная. Я наблюдаю за трассой, за пылью, которая поднимается от проезжающей фуры, наблюдаю за полем. Я думаю: как возможно в этой земле кого-то похоронить? В «Благоволительницах» Джонатан Литтелл проговаривает несколько раз, что не надо быть самодовольными и считать, что вы ни при каких обстоятельствах не окажетесь с ружьем у рва; я наблюдаю за людьми тут – они звенья цепи, они делают свою работу. Таможенники досматривают машины, фээсбэшники проверяют по базе, пограничники открывают или не открывают шлагбаум. Ничего такого, в остальное время шутят на тему «Жениха найдем тебе», жалуются на длинные смены. Стоит им выйти из комнаты, где мы налили по-тихому кофе, их голос меняется: вещи на ленту, куда следуете. Напряжение в голосе, чтобы люди понервничали. И брошенные фразы друг другу: «Да они из Крыма тебе спасибо не скажут», «Совсем оборзели». Люди благодарят, оправдываются за грязные или большие сумки, это все, что осталось, говорят. Но их это как будто не касается. Лица остаются без эмоций. У меня есть задача, вы меня не коснетесь, написано на лицах. Людей.