На пороге дома ксендза Серпинского его встретила Серафима, сообщившая радостно:
— А у нас гость!
— Кто же?
— Пан Войцеховский из Минусинска.
— Так, может, я не ко времени...
— Да что вы, бог с вами! Вы всегда ко времени! В доме кто-то запел басом, и ксендз Серпинский
подхватил своим тенорком:
— Слышите, как хорошо поют?
Завидев Бронислава, ксендз Леонард воздел руки к небу:
— Да святится, господи, имя твое! Наш дорогой охотник вернулся цел и невредим, хотя волки у него коня задрали!
Бронислав поздоровался с ксендзом и представился пожилому, крупному мужчине, на что тот ответил:
— Нарцисс Войцеховский!
Хозяин и гость сидели за празднично накрытым столом, обед подходил к концу, они ели десерт, запивая его смородинной настойкой.
— Мы тут с ксендзом поем дуэтом... У вас какой голос?
— Баритон.
— Может, присоединитесь? Бас, баритон, тенор — прекрасное трио получится.
— Охотно.
— Слова знаете?
— Разумеется...
— Ну, тогда начали. Раз, два...— он щелкнул крупными, толстыми пальцами,— три!
Полилась старинная, грустная песня:
Они замолчали.
— Уже одиннадцать лет...— шепнул ксендз.
— А я шесть,— сказал Бронислав.
— Я был в Польше первый раз после освобождения и восстановления в правах в 1888 году, а второй раз год назад.
— И что вы нового увидели в Варшаве?
— На Саксонской площади строят православный собор.
— Не слишком утешительно после сорока лет в Сибири.
Ксендз наполнил бокалы.
— Выпьем за Польшу, которая есть и будет! Выпили.
— А что нового у нас теперь?
— В политической жизни? Общество по-прежнему расколото на три лагеря: Польскую социалистическую партию, Социал-демократию Польши и Литвы и Национальную демократию. В последнее время много говорят о Пилсудском, но он действует главным образом в Галиции, в Кракове, призывает создавать стрелковые отряды, которые в будущем смогут быть преобразованы в легионы.
— Как у Домбровского, как у Гарибальди...
— Вот именно. Знаете, в шестнадцать лет я так увлекался Гарибальди, столько читал о его подвигах при освобождении Италии, чуть не молился на него, что, наверное, поэтому, как только вспыхнуло Январское восстание, удрал из дома и вступил в отряд.
— За что вас наказал не отец, а царское правительство.
— Нет, тогда обошлось, меня не поймали. Только два года спустя, в 1866 году, я был арестован и сослан за помощь польским эмиссарам.
— Пан Нарцисс, вы у меня в гостях уже третий раз, а я ничего не знаю о ваших похождениях. Сделайте милость, расскажите, хотя бы ради молодежи, ведь молодому тоже интересно, не правда ли, пан Бронислав?
— Правда, пан ксендз, мне очень интересно, просто я не смел просить, поскольку мы с паном Нарциссом мало знакомы.
— Меня просить не надо, я не примадонна и охотно делюсь воспоминаниями с приятными собеседниками, с земляками. Только имейте в виду, что в моих похождениях нет ничего героического, так, простая история юноши-повстанца. И еще я должен предупредить...
— Ой, сдается мне, вас надо упрашивать, как примадонну!
— Нет, нет! Но должен вас предупредить, что в двух словах я рассказывать не умею. Привык к обстоятельности во всем, а обстоятельность в рассказе оборачивается скукой. Если это вас не пугает...
— Нисколечко не пугает!
— Ну ладно. Начну с того, что я внук офицера, участника Ноябрьского восстания 1830—1831 годов. Мой отец был винокуром в имении Павелин, принадлежавшем семье Дорантов. Роман Дорант, бывший полковник Войска Польского, сражаясь с москалями в 1831 году, имел под своим началом капитана Заборовского, которого он любил и уважал как бравого и честного офицера. В сражении под Гроховом Заборовский был тяжело ранен и вскоре умер, успев, однако, сказать Доранту, где живет его жена с двумя маленькими детьми — пятилетней дочкой и двухлетним сынишкой. Полковник обещал позаботиться о них.