Оправившись немного, она дала себе обет итти на богомолье и чрез несколько времени точно ее уже не было на селе. Но никто не знал куды девалась она; почтенные старушки отправили ее было уже туда, куды и Петро потащился, как один раз приезжий козак, бывший в Киеве, рассказывал, что видел в монастыре монахиню беспрестанно молящуюся, в которой по всем описаниям узнали земляки Пидорку; что она пришла пешком и внесла богатый оклад к иконе божией матери, какого еще и не видывали, весь из золота, исцвеченный такими яркими и блестящими камнями, что все зажмуривались, глядя на него.
Постойте, — этим еще не всё кончилось; в тот самый день, когда Петра взяла нелегкая, появился снова Бисаврюк, снова начал разгульничать да сыпать деньгами, только люди не дались уже в обман, все бегом от него. История Петруся слишком запамятовалась у всех, узнали, что этот Бисаврюк никто другой, как сам нечистый, принявший человеческой образ, чтобы отрывать клады, а как клад не дается нечистым рукам, так вот он и губит людей. Чтобы не попасться в соблазн лукавому, они бросили свои землянки и хаты и перебирались в село; но и тут не было покою от проклятого Бисаврюка. Тетка моего деда говорила, что нечистый именно более всего злился на нее за то, что оставила она прежний шинок свой по Опошнянской дороге, и потому всеми силами старался выместить всё на ней. Один раз все старейшины села собрались в шинок и чинно беседовали за дубовым столом, на котором, кроме разного рода фляжек, на диво возвышался огромный жареный баран. Беседа шла долго, приправляемая, как водится, шутками и диковинными россказнями. Вот и померещилось — еще бы ничего, если бы одному — а то именно всем, что баран поднял голову, блудящие глаза его ожили и засветились, и вмиг появившиеся черные щетинистые усы значительно заморгали на присутствующих; все тотчас узнали на бараньей голове рожу Бисаврюка, так что тетка деда моего думала уже, что вот-вот попросит водки… Честные председатели пирушки скорей за шапки, да опрометью восвояси.
В другой раз сам церковный староста, любивший по временам раздобарывать про старину глаз на глаз с дедовскою чаркою, не успел еще два раза достать дна и поставить ее перед собою, как видит, что чарка кланяется ему в пояс, он от нее; давай креститься!.. А тут с достойною половиною его тоже диво: только что она начала замешивать тесто в огромной диже, как вдруг дижа выпрыгнула и подбоченившись важно пустилась в присядку по всей хате… Да, смейтесь, смейтесь, сколько себе хотите, только тогда не до смеху было нашим дедам. Долго терпели, наконец потянулись все гурьбою к отцу Афанасию и взмолятся: помоги ты нам божьею властию, выгони нечистого. Отец Афанасий обошел крестным ходом всё село, окропил святою водою все переулки, и с той поры никаких проказ уже не было, хотя тетка моего деда долго еще жаловалась, что слышала часто как будто кто-то стучит в крышу и царапается по стене.
Несколько лет прошло. Село наше стоит теперь на том самом месте, где творилась чертовщина, и, кажись, всё спокойно; — а ведь еще недавно, еще отец и я даже запомним, как возле стоящего в захолустьи развалившегося шинка, который черти долго еще поправляли на свой счет, нельзя было ни пройти, ни проехать. Часто замечали, как густой дым валил клубом из обвалившейся трубы, и вместе с дымом подымалось какое то чудище, длинное, длинное, с красными, как две горячие головни, глазами. Доставши такой высоты, что посмотреть, так шапка валилась, с шумом рассыпалось и мелким, как горох из мешка, смехом обдавало всю окрестность.
Каганец — род ночника.
Велик-денъ — Христов день.
Дрибушки — мелкие косы, обходящие несколько раз около головы.
Синдячки. — ленты.
Полутабенек — в старину употреблявшаяся в Малороссии материя в роде гроденапеля, волнистая, лоснящая, но несравненно плотнее.
Горлица, гопак — танцы в Малороссии.
МАЙСКАЯ НОЧЬ. ЧЕРНОВАЯ РЕДАКЦИЯ
Враг ёго батька знае! Начнуть що робыть люды хрещены, то мурдуюцця, мурдуюцця, мов хорт за зайцем, а усе[7] щось не до шмыгу. Толькы ж куды чорт усунецця, то верть хвостыком, так де и возмецця все мов з неба.
ГАННА
Звонкая песня лилась рекою по улицам села ***. Было то время, когда утомленные от дневных трудов и забот парубки и девушки шумно собирались в кружок, [Далее начато: выливать свое] в блеске чистого вечера, выливать свое веселье в звуки, всегда неразлучные с уныньем. И вечер, вечно задумавшийся, мечтательно обнимал синее небо, преобращая [и, казалось, превращал] всё в неопределенность и даль. Уже и сумерки; а песни всё не утихали. С бандурою в руках пробирался ускользнувший от песельников молодой козак Левко, сын сельского головы [сын сельского головы Левко Макогон. ] На козаке решетиловская шапка. Козак идет по улице, бренчит рукою по струнам и подтанцывает. Вот он тихо остановился перед дверью одной хаты. Чья же это хата? [Что это за хата?] Чья это дверь? После минутного молчания тихо заиграл он и запел:
«Нет, видно, крепко заснула моя ясноокая красавица», сказал козак и приближился к окну [поближе к окну] «Галю, Галю! ты спишь? Ты не хочешь выйти ко мне? [Далее было: Не бойся, никого нет на [дворе] улице, вечер тепел] ты боишься, верно, чтобы нас не увидал кто, или не хочешь [ты боишься] показать белое личико на холод? Не бойся: никого нет; вечер тепел. А естли бы и показался кто [был кто] прикрою тебя своею свиткою, обмотаю своим поясом, закрою руками тебя, и никто нас не увидит. А бы и холодом повеяло [и ветер поднялся] я прижму тебя поближе к сердцу, отогрею поцелуями, надену шапку свою на твои беленькие ножки. Сердце мое! Рыбка моя! Ожерелье! Выгляни на минут, просунь сквозь окошечко хоть белую ручку свою… нет, ты не спишь, гордая дивчина!» проговорил [сказал] он громче и [и как будто] таким голосом, каким выражается устыдившийся мгновенного унижения [а. выражает речь свою доведенный до унижения б. выражает себя устыдившийся своего мгновенного унижения]: «Тебе любо издеваться надо мною; прощай!» Тут он отворотился [обернулся] насунул на бакрень свою шапку и гордо отошел от окошка, тихо перебирая струны бандуры [Далее было: Дверь заскрыпела] В это время деревянная ручка у двери зашевелилась [а. стала шевелиться б. завер<телась>] Дверь распахнулась со скрыпом, и девушка на поре семнадцатой весны, обвитая [Далее начато: а. су<мерками> б. мечтательны<мя>] сумерками, [Далее начато: оглядыва<ясь>] робко оглядываясь и не выпуская из руки деревянной ручки, переступила через порог. В полуясном мраке [Сквозь полуясный мрак] горели приветно, будто две звездочки, светлые очи, блистало красное кораловое монисто, [Далее было: а. и лице рделось и пылало как мак б. но на лице, верно бы, никто не приметил] и от [для] орлиных очей парубка не могла укрыться даже краска, стыдливо вспыхнувшая на щеках ее.