И ведь не лгал же, успокаивал, торопил, старался вовсю, так из чего ж пришёл? Не из одного ли того, чтобы этаким образом невинно покрасоваться да похвалиться собой?
— Возможно, последующие листы изготовятся в ближайшие дни. Я и позволил себе заглянуть к вам единственно для того, чтобы осведомиться, как вы чувствуете себя и есть ли в вас охота труда. Разумеется, мы с Лихониным[71] по-прежнему продержим первые корректуры, однако ж вторые, по условию, держать должно вам.
Упоминание об охоте труда отчего-то его не встревожило, а всё же в душе не заслышалось никакого желания ковырять эти старые, давно нелюбимые повести, которые с каждым днём в его повзрослевших глазах понижались в цене. Слишком юные повести уже не поправить ничем, да и незачем их поправлять. Ему иные предстояли труды.
От этой мысли резко поднялась голова. Глаза с холодным удивлением оглядывали Степана, пока оправлялись упавшие волосы. Сделалось вдруг безразлично, сию ли минуту удалится некстати исполнительный друг, посидит ли ещё час-другой, картинно растабарывая о нестерпимых неудачах его.
Ощущение неизбежности, которое он потерял, когда внезапно явился Степан, холёной рукой в тугом крахмальном манжете отбросив Семёна, внезапно воротилось к нему. Неизъяснимые боли и ужасы медленно угасали в словно обречённой душе, и на месте болей и ужасов помешался строгий, суровый покой, точно душа обрекалась на дерзкое, важное или в самом деле была готова к последнему шагу. Он ещё определённо, отчётливо не сознал, каким именно окажется этот повелительный шаг и в каком смысле может статься последним. Он уловил лишь слабое облегченье оттого, что этот шаг действительно может превратиться в последний. В таком случае он мог потерпеть и Степана, Бог с ним, пусть себе говорит. И подумалось насмешливо, а вовсе не зло: «Какие обороты, какие пируэты между друзьями. Право, ему в дипломаты пойти, а не скучные лекции читать бестолковым студентам, которые нынче взяли моду ничему не учиться. Вот наконец помянул о здоровье! И как ловко ввернул! Этак легко, между прочим, а взошёл, уж конечно, единственно для того, чтобы именно про моё здоровье прознать...»
Степан же глядел на него не мигая своим вопрошающим, подозрительным, колющим взглядом. Сигарка с таким значением приостановилась на высоко воздетом колене, что и сомневаться было нельзя — ожидался самый вразумительный, самый определённый ответ: шалишь, мол, от меня не уйдёшь.
В карих глазах Николая Васильевича проскочила усмешка. Захотелось обвести добровольного дипломата вокруг пальца. Он лишь подыскивал подходившую случаю форму. В конце концов можно было использовать даже этот лукавый визит. Можно бы, можно, да прямо и нужно ввернуть кое-что о своём, однако так, чтобы простоватый его соглядатай не догадался о том, что предстояло ему совершить этой ночью.
Нет, не праздное любопытство притащило Степана в неурочное время, тут надобно ухо востро держать, ибо всякое любопытство весьма опасно для ближнего, в особенности любопытство хлопотливого друга. Друзья не остановятся, высшим долгом почтут помешать и спасти, не остановятся связать по руках и ногам, поученьями да советами истомят, хоть голову в петлю от них, а он никому не дозволит мешать да спасать, как не дозволял никому во всю свою жизнь. Он всегда исполнял, что задумал. Исполнит и нынче, несмотря ни на что.
Так-то вот, брат, и, притворно зевнув, пошире распахнув с намереньем рот, он скучновато, вяло, точно засыпая, сказал:
— За хлопоты благодарю от души. В усердии твоём не имею сомнений и впредь. Скажу тебе более. Ты не мог не приметить. Что я ничего не поправил в прежних листах, чтобы цензура не измыслила новых препятствий. Так ты корректур ко мне не носи. Пусть оно далее пойдёт без меня. Кое-где я натолкнулся на плохую грамматику и почти отсутствие всякого смысла. Пожалуйста, поправляй всюду с такой же свободой, как поправляешь ученическую тетрадку. Если где частое повторенье одного и того же периода, дай им другой оборот, нисколько не сомневаясь, будет ли хорошо. У тебя-то будет всё хорошо. Ну-с, а теперь...
Сигарка завертелась в засуетившихся пальцах, Степан поспешно прервал:
— Не подводил тебя, не подведу и впредь, а дело пойдёт поскорее, ежели типографщики, разумеется...
Николай Васильевич тотчас приметил это внезапное «ты» и угадал по нему, что доверие Степану польстило и что Степан пока что не раскусил, какая именно вещь затаилась за его поручением. Он даже несколько позабавился тем, как быстро перескочил его гость от недоверия, от тонких интриг к панибратству, но тут же и подивило его, что размышляет о таких вздорах, что брось, именно в такую минуту ощущая с особенной ясностью, что действительно, может быть, близится к последнему шагу. Уже всё постороннее этому суровому шагу исчезало в душе, уже в ней устанавливался строжайший покой, и он чуть не лениво сказал, отчего-то поглаживая себя по плечу:
71