Погодин ответил с брезгливым высокомерием человека, который лучше собеседника знал своё дело:
— Я основал издание экономически: купил сам бумагу, не дам более в номер оригиналу, чем шесть листов, отстаиваю только честные мнения, и мне остаётся три тысячи, потому что мне подписчики верят, как никому. Только вы не дремлите, маловеры и байбаки.
Тут лицо Погодина сделалось ужасно значительным и своим выражением рассердило его. Он не любил, когда истинно даровитые люди к пустым делам относились серьёзней, чем к дельному делу, полагая в душе, что в такой стране, как Россия, на вес золота всякий талант, и с сожалением возразил:
— Ты уже начал пачкаться, Миша, когда без моего дозволения, даже противно воле моей распубликовал в журнале твоём мой портрет. Я потому только на тебя не сержусь, что сердиться себя отучил, однако откровенно скажу, что большего оскорбления нельзя было бы придумать. Если бы Булгарин, Сенковский[74] и Полевой, совокупившись, написали на меня самую злейшую критику, если бы и сам ты с ними соединился и написал бы вместе всё то, что способствует к моему унижению, это было бы совершенно ничто в сравнении с этим поступком.
— Да отчего ж?
— На это я имею свои собственные причины, слишком законные, ты мне поверь, о чём не раз объявлял тебе. До такой степени неимения достоинства, всякого приличия, отсутствия чутья испокон веку, я думаю, ещё не случалось ни в одном здравомыслящем человеке.
— Ну, побранись, побранись, полегчает авось.
— Ах, Миша, я не бранюсь.
— Да только и делаешь то, что со всеми бранишься подряд.
— Этот портрет я тебе отдал как другу, по усиленной просьбе твоей, думал, что он в самом деле как другу дорог тебе, не подозревая никак, что просил ты лишь ради того, чтобы поместить меня в твой журнал.
— Чтобы он у одного меня только висел, а так от него всем польза большая.
— Какая же польза? Я изображён на портрете, как был в берлоге своей назад тому несколько лет, так ты бы и рассудил, полезно ли выставлять меня в свет неряхой, в халате, с длинными взъерошенными волосами и усами?
— Эк разбирает тебя! Да ты, брат, не баба, чего тебе в том, каков туалет?
— Разве сам ты не знаешь, какое значение дают всему этому люди? Не для себя мне прискорбно, что меня выставили на свет забулдыгой, но для званья писателя, а ведь ты знал, что меня станут выдирать из журнала. Молодёжь глупа, ты мне поверь, у многих из них бывают стремления чистые, однако у них всегда бывает потребность создать себе каких-нибудь идолов. Если в идолы попадает человек, имеющий точно достоинства, это бывает для них ещё хуже. Самих достоинств его они не узнают и не оценят как следует, подражать им не станут, а на пороки и недостатки бросятся прежде всего: порокам и недостаткам так легко подражать! Поверь, что прежде всего станут подражать мне в пустых и глупейших вещах.
— Нет, уж ты решительно индейский петух, такими занимаешь себя мелочами, стыдно глядеть.
— Мелочами именно пренебрегать и нельзя: от мелочей зависит мнение немелочное. Ты же профессор, и мне по этой причине сдаётся, что тебе в особенности надобно позаботиться нынче о том, чтобы не допускать в молодых людях образоваться какой-нибудь личной привязанности, такая привязанность всегда переходит в пристрастие. Но если вместо того мы чаше станем изображать им настоящий образец человека, который есть совершеннейшее из всего, что слабыми своими глазами узрел мир, и перед которым побледнеют сами собой даже лучшие среди нас, если мы даже и говорить им не станем о нём, о совершеннейшем, но сами заключим его в нашей душе, себе самим усвоим его, внесём во все наши движенья и даже во всякий литературный наш шаг, нигде не упоминая о нём, однако употребив его мысленно мерилом всего, о чём бы ни случилось нам говорить, и под таким уже образовавшемся в нас углом станем брать всякий предмет и всякого человека, великого или малого, литератора или простого, всё выйдет в нас само собой беспристрастно, всё будет равнодоступно всем, как бы эти все ни были противоположны нам по образу своих поступков и мыслей. Не нужно даже бывает и говорить: «Я скажу вам в таком-то духе». Дух этот сам собой будет веять от каждого нашего слова.
Садясь в кресле боком, обхватывая угол спинки широкой крестьянской ладонью, Погодин с насмешкой превосходства взглянул на него:
— Подписчики были нужны-с.
Свет теперь падал на Погодина сбоку, лицо его оказалось в тени, и он подался вперёд, чтобы попристальней его разглядеть:
74