I
Гудки всегда будили Мэйзи. Они врывались в ее сон, как железный зверь с луженой глоткой, стаскивали с постели, наводили ужас. Днем, если раздавался гудок, она уже знала, что кто-то погиб там, в этом страшном месте — в шахте под землей: чей-то брат или отец, а может, ее папа.
— Будь он проклят, этот гудок, — слышится ей ворчливый голос отца. Скрипит кровать, он встает, прикрывает за собой дверь. Сквозь щель на полу — длинная полоска света от желтого огня керосиновой лампы. Стук посуды. Сонный, невнятный голос матери:
— Поешь чего-нибудь? Яйца, кофе дать? Бекона нет.
— Не возись, ничего не буду. Опаздываю. Еще надо зайти к Кватерникам, захватить мальчишку. Ему велено сегодня выходить.
— А куда?
— Поначалу куда придется, может, на вентиляцию, переводить стрелки, а может, на крепи.
— Ну, его отцу вначале потяжелей пришлось. Помню, Криса сразу поставили отбойщиком. — Лица их бесстрастны, но они скрывают глубоко запрятанную мысль: может, и мальчишку ждет тот же конец, под сланцевой крышей, для которой хозяева пожалели крепежного леса.
— Сколько ему, тринадцать? — спрашивает Анна.
— Да, скоро четырнадцать.
— Мария говорит, ее Крис помер бы с горя, если бы узнал об этом. Он хотел совсем другого для сына. Хотел, чтоб он получил образование.
— Ишь куда загнул! Чудные эти иностранцы!
— А почему бы нет? Еще Мария говорит: хочу, говорит, чтобы мои девочки стали монахинями. Тогда им не придется думать о куске хлеба и рожать детей.
— Какая же тогда польза от женщины, скажи на милость?
— Не желаю, говорит Мария, чтоб мои дочки плодили мальчишек, которым потом оторвут головы в шахте. Она, кажется, никак не придет в себя после смерти Криса. Вроде тронулась умом маленько. Все вспоминает свою родину, какие там у них поля и как они мечтали о хорошей жизни в Америке. А под конец сказала: все начисто сгубила утроба земли.
— Она случайно стихов не пишет?
— И все говорит и говорит про уголь. Говорит, он должен быть не черным, а красным, чтобы люди видели, как он достается — кровью.
— Ладно, кончай свою болтовню! — Джим Холбрук вдруг рассердился. — Я пошел.
Утренние звуки. Скрип башмаков. Позвякивает крышка на ведерке, которым размахивает отец. Он громко, через дорогу, здоровается с товарищами. Мать вкручивает фитиль, задувает лампу; скрипит кровать под тяжестью ее тела. Все утренние звуки оплетают память о гудке, словно прелестные цветы, разросшиеся вокруг страшного трупа. Мэйзи снова засыпает.
Анна Холбрук лежит, как будто спит, но в мозгу ее червяками шевелятся мысли. О Марии Кватерник, о Крисе, какие он строил планы насчет своих мальчишек, и о той жуткой минуте, когда, оповещая всех о катастрофе, взвыла железная глотка гудка и из всех домов бежали женщины к надшахтному зданию. О собственных детях: Мэйзи, Уилле, Бене и о маленьком. Мэйзи — ей всего шесть с половиной лет — иногда кажется взрослой; такая жизнь, думает Анна, и детей старит раньше времени. От воспоминания о недавней аварии ее бросило в жар, — ходили слухи, что новый инспектор безопасности, племянник управляющего, никогда не спускается в шахту проверить, нет ли гремучего газа. Неужели же шахтеры не боятся? Они ничего не говорят. Гудок. И ей вдруг слышится гулкий мужской голос, со стоном повторяющий: «Господи, господи, господи!»
Солнечный свет пробился сквозь закопченное окошко двухкомнатной деревянной лачуги, мелькнул на личике Мэйзи, проник туда, где стояла над корытом Анна Холбрук. Мэйзи проснулась, как от толчка: плакал маленький. Спотыкаясь спросонья, поспешила к ящику, где он лежал, и взяла его на руки, согревая теплом своего тела. Потом оделась, сменила малышу пеленку (мешочек от муки — мать приспособила их для этой цели) и вышла на кухню.
— Мам, что мне поесть?
— Пей кофе. Он там, на плите. Разбуди Уилла и Бена и не приставай ко мне. У меня сегодня большая стирка.
Чуть попозже:
— Мам!
— Ну что тебе?
— Что это значит — образование?
— Образование? — Анна Холбрук высунула голову из облаков пара, стряхнула с красных рук мыльную пену и подошла к Мэйзи.
— Образование, — сказала она значительно, — это такая вещь, которую получат мои дети. Это значит, что у тебя всегда будут белые руки и ты будешь читать книжки и работать в конторе. А сейчас бери ребят и выкатывайтесь. Только далеко не уходите, не то голову оторву.
Мэйзи лежит под жарким вайомингским солнцем между сортиром и мусорной ямой, потому что другого местечка нет: это единственный зеленый пятачок во всем дворе. От земли поднимается тошнотворный запах: годами гниют в кучах пищевые отходы. Мэйзи думает. Что-то она смутно понимает, а что-то совершенно непонятно. «Я — Мэйзи Холбрук, — бормочет она, — я кое-что умею. Умею перепеленать ребенка. Умею рассказывать о привидениях. Я знаю много-много слов: надшахтное здание. Образование. Штыб от врубовой машины. Управляющий… Мой папа может поколотить кого захочет в нашем городе. Бывает, вдруг загудит гудок, и все бегут к шахте. Что-то гладит, раздувает мои волосы так ласково, как улыбается наш маленький». И вдруг в мозгу дрогнуло: «Утроба земли». И всю ее затрясло. Таинственные, страшные слова. Утроба земли. Это шахта. Земля — это желудок, и, может, она съедает людей, которые спускаются в шахту. Папа и другие шахтеры идут туда светлые, а выходят черные. Земля черпая, и у папы черные лицо и руки, и он плюется чем-то черным. Приходит ночь, и она тоже черпая. Уголь черный. Уголь дает жар. И солнце дает жар, но оно не черное. А какое оно, я не знаю, — шепчет она огорченно, — выучусь когда-нибудь — буду знать. Папа рассказывал, привидения в шахте поджигают уголь. Это они что-то сделали с Шоном Макэвоем, с его лицом: оттого он и стал такой красный. И сумасшедший. А ночью все становится как под землей. Наверное, ночью и я сумею найти уголь. И лампа светит, вроде папиной, только она на небе. Мама весь день как будто к чему-то прислушивается. Гудит гудок. Папа сказал, это привидения хохочут — радуются, что кого-то стукнули по голове или в живот. Так было с Крисом, который пел смешные песни. Он был иностранец. Его проглотила земля, а по-ихнему это называется — умер. Может, так на до, чтобы угля было побольше. Не знаю. Сейчас день, потом придет ночь, и гудок гудит, и день получки приходит. Дни приходят и уходят, один за другим, как вагоны-платформы наверху, над шахтой. Может быть, внутри я тоже черпая… Утроба земли… Кое-что я знаю, кое-что, но не все… Меня греет солнце, а подо мной утроба земли…
Поздним вечером Энди Кватерник идет спотыкаясь по улице. Конец сентября, ветер наполняет воздух загробными, рыдающими голосами и задувает все звезды, кроме самых ярких. Черный прибой стучится в мозгу Энди, бушует, и мысли — обломки кораблекрушения — вихрем кружатся в водовороте. Энди поднимает лицо к звездам и задыхается в страшном испуге, как утопающий.
Бесполезно, Энди! Угольная пыль глубоко засела в твоих легких, она останется там навсегда так же, как рука, что сдавливает твое сердце и душит тебя за горло. Утроба земли притязает на тебя, ты ее собственность.
Дыши, дыши! Вечерний воздух так свеж. А тот воздух, которым тебе предстоит дышать, всегда будет пропитан кислым потом, и сильный ветер, обдувающий сейчас твое тело, сменится липкими прикосновениями струек пота под бельем.
Дыши, Энди, дыши, обрати свой взор к ночным звездам. Их красота, которой ты до сих пор не замечал, обжигает, как слезы. Теперь твой удел — беззвездная ночь, непроглядная чернота без проблеска света, она как смерть. Быть может, капли пота, окропляющие каменный свод у тебя над головой в забое, на миг покажутся тебе звездами.