На десять минут опоздал — а Колмана там не было. Я прошел в самый конец зала, в нишу, где обычно собиралась наша компания (сидело тут несколько посторонних, свободных столиков, однако, было много), и занял место у окна, откуда открывается вид на Градчаны. Попросил кофе и, откинувшись на мягком кресле, стал смотреть на освещенный город. Это я делал и в другие дни, но россыпь огоньков, мерцающих в темной глуби Петршина[14], сегодня показалась мне особенно красивой. Представилось, как будет весной, когда все зацветет в старинном парке, возле Махи[15]… Тут позади меня раздался возглас:
— Отлично… Он уже пришел!
Это был Ченька Колман, и обращался он наполовину ко мне, наполовину к какой-то деве. Не знаю, для чего он притащил с собой постороннюю девчонку, когда мы собирались с ним серьезно обсудить вопрос развода. Девчонка была никакая. Шатенка, с влажными от снега волосами, и на ней сплошь наверчено было все вязаное — шарф, свитер, брюки…
Он нас представил.
Фамилия ее была Лепешицкая, и еще до того, как они сели, Ченек мне сказал:
— Когда у тебя будет время — посмотри…
И сунул в руку мне два сложенных листка. Потом подсел вплотную к Лепешицкой, вытянул ноги под столом и объявил:
— Ну как чудесно, что я тебя вижу!
Будто рассчитывал увидеть что-нибудь другое.
Сначала мы поговорили об Ондроушеке, я Ченьке рассказал, какой это, оказывается, мировой мужик. Ченька, разумеется, со мной не согласился, буркнул:
— А ты бы знал его, как я!..
Но мы, те, кто ходил к Ондроушеку на семинар, знали его получше Колмана. Потом он начал говорить, что собирает у себя на даче какую-то компанию — просто выкобенивался перед Лепешицкой до невыносимости. Я смолчал, закурил сигарету и своим видом Ченьке показал, что договаривался с ним о встрече по другому поводу — не для того, во всяком случае, чтоб я мог лицезреть его замотанную в шарфы девицу, которая была не в моем вкусе. Не знаю, понял он это или не понял, но только через четверть часа бесполезной болтовни перешел наконец к делу.
— Послушай, где ты откопал эту худышку? — сказал он.
Я в первый момент подумал, что это он о Милине, и подивился мысленно, как мала Прага, но он имел в виду Ладену.
— Ты обратил внимание, какой у нее вид?
— Какой? — сделал я недоумевающее лицо и посмотрел довольно сухо на его подругу, завернутую в шерсть, как в кокон.
— Какой? — спросил я еще раз.
— Воинственный!
«Вот глупость-то», — подумал я, но промолчал. Просто дал понять, что в таком духе обсуждать Ладену не намерен. До Колмана, конечно, не дошло:
— Тебе не кажется?
— Нет, — возразил я без особого энтузиазма.
Колман задумчиво кивнул, словно все мысли и соображения высказывал ради меня одного, а потом добавил:
— Вряд ли она обрадуется, когда мы подадим в суд заявление. Воображаю, какую закатит сцену…
— То ли закатит, то ли не закатит, — сказал я и опять уставился на его деву. К счастью, она, взяв сумочку, поднялась.
— У меня, кажется, ужасный вид… — с отчаянием взглянула она на Колмана. — Есть у тебя какая-нибудь мелочь?
— Конечно, дорогая!
Ченька полез в карман за мелочью, а я — к себе за следующей сигаретой.
Я видел, каким взглядом проводил он Лепешицкую.
Преданным. Обреченным.
И видеть это было мне приятно.
— Теперь скажи: почему вы с ребятами подстроили мне эту штуку? — спросил я. — Почему мне, а никому другому?
Я произнес это со всей категоричностью — мне опротивел его треп, и, главное, я никогда не знал, что из его болтовни можно принять всерьез и сколько в его похвальбе бывало правды.
— Какую штуку? — притворился он непонимающим.
— Басню о том, что новобрачных могут развести в двадцать четыре часа, придумали ведь вы?
— Ну глупости! Такое было положение. Это тебе любой законник скажет. Стоило сослаться на какие-нибудь непредвиденные обстоятельства — скажем, болезнь в роду невесты или внезапно появившееся отвращение к интимной жизни, утаенные факты, да мало ли… и вас сейчас же разводили.
— Стоило, стоило, — передразнил я со злостью.
— Уж не считаешь ли ты, — раздраженно вытаращил он глаза, — что нам это было известно, когда мы заключали пари? Не допускай даже такой мысли, Алеш! Когда Ежоур узнал, что положение не действует, я сразу побежал тебе звонить — только жених наш не хотел брать трубку. Зачем ты прятался? Скажи? Потом-то мне все стало ясно. Особенно там, в ратуше. Это нас и взбесило.
15
Имеется в виду памятник известному чешскому поэту-романтику Карелу Гинеку Махе (1810—1836).