Старик сказал, что я умею лишь разыгрывать комбинации, но что стратегические замыслы у меня нечетки. Поэтому, даже рассчитав маневры на много ходов вперед, я, по его словам, не могу захватить инициативу. Еще он сказал, что у меня светлая голова и стремление до всего докопаться. «Мне осталось недолго жить, — заявил напоследок старик, — детей у меня нет, и я хочу передать тебе свое искусство».
Я спросил старика, зачем он занялся таким низким ремеслом. Искусство шахматной игры, со вздохом пояснил он, передавалось у нас из рода в род от далеких предков, которые завещали «шахматы ради шахмат, а не ради заработка на жизнь». Шахматы способствуют развитию самых лучших человеческих качеств, в то время как деньги растлевают человека. Заветы предков помешали старику в молодости овладеть каким-нибудь ремеслом.
— Шахматы и жизнь, так ли различны их принципы? — удивился я.
— Такой же вопрос я задал старику, — сказал Ван Ишэн, — мне хотелось узнать, что он думает о делах Поднебесной. Принципы одинаковы, ситуации различны, пояснил старик. В шахматах — считанное количество фигур и доска — вся как на ладони, в Поднебесной же многое скрыто… А для игры нужны все фигуры.
На мой вопрос, какова судьба трактата по шахматам, Ван Ишэн со слезами на глазах сказал:
— Я всегда носил его с собой, без конца перечитывал. А потом, как ты знаешь, цзаофани схватили меня за сорванную листовку, обыскали и, найдя рукопись, тут же на моих глазах уничтожили как «идеологическую рухлядь». К счастью, она крепко засела у меня в голове, и я плевал на них.
Мы повздыхали над судьбой рукописи.
Наконец поезд остановился, учащихся погрузили на машины и повезли на центральную усадьбу госхоза, откуда распределили по фермам.
— Фанат, пора прощаться, — сказал я, — не забывай друзей, будем время от времени наведываться друг к другу.
Он ответил:
— Само собой.
Ферма была расположена высоко в горах, где нам предстояло рубить лес, выжигать площадки, копать ямы для новых посадок и еще заниматься земледелием, сеять зерновые. При неудобстве сообщения и нехватке транспорта, отрезанные от мира, мы зачастую не могли даже запастись керосином для лампы. Вечерами, в полной темноте мы собирались вместе и жались друг к другу, болтая о том о сем. Здесь на ферме «обрубили хвост капитализму»[5], запретив подсобные промыслы и приусадебное хозяйство, поэтому люди бедствовали, растительного масла, бывало, выдавали всего на пять фэней в месяц. И когда раздавался звонок к обеду, мы срывались с места и как угорелые мчались на кухню, где в большом котле варили овощи, добавляя в них чуть-чуть масла. Оно расползалось кругами на поверхности, и последним доставалась водичка с тыквой или баклажанами. Круп, правда, хватало, по карточкам полагалось сорок два цзиня[6] в месяц на человека. Но рыть в горах — работенка не из легких, и без жиров, от овощей и крупы, животы у нас пучило. Мне, разумеется, было грех жаловаться, в конце концов, все лучше, чем побираться. К тому же свои двадцать юаней в месяц я, не имея ни семьи, ни подружки, тратил на самого себя. Пристрастился, на беду, к курению.
Иногда, валясь с ног от усталости после изнурительной работы в горах, я думал, а как же справляется Фанат, он-то совсем слабак. Или по вечерам, когда мы трепались о жратве, мне снова приходило в голову, что ему там тоже не сладко, хуже, чем мне. Отец мой был отменным кулинаром, лучше матери, и по выходным дням звал обычно гостей. Я тоже научился кое-что готовить по его рецептам и во время наших вечерних бдений со смаком расписывал разные кушанья. У ребят слюнки текли, они валили меня на пол, приговаривая, что лучше всего меня самого пустить на убой, изжарить и съесть.
В сезон дождей мы откапывали ростки бамбука, ловили в канавах зеленых лягушек, но готовили по-прежнему без масла и оттого, наверное, часто страдали коликами в животе. В горах, где мы постоянно разводили огонь, звери стали очень пугливы, от малейшего шороха разбегались, и охотиться на них было нелегко. Если же и удавалось какого-нибудь словить, то он оказывался тощим, и вытопить жир из него было невозможно. Охотились мы и на крыс, больших, длиной в чи[7], говорили, что они питаются зерном и мясо у них все равно что человечье, так что выходило, будто мы едим человечину. Я вспоминал наш разговор с Фанатом. А сам он разве не жаден до еды? Может, желание урвать кусок пожирнее и есть ненасытность? Но только голодный, это я понял теперь, по-настоящему ненасытен…
И еще я гадал про себя: играет ли Фанат в шахматы? Встретиться с ним ни разу не удалось, нас разделяло почти пятьдесят километров.
Не успели оглянуться, как наступило лето. Однажды, когда мы работали в горах, я заметил внизу, у подножия, человека. Кто-то предположил, что это ухажер Сяомао, — мы знали, что у нее завелся парень с другой фермы, но никто еще его не видел. Гора тотчас огласилась криками, мы наперебой звали Сяомао. Она бросила мотыгу, спотыкаясь, прибежала и, вытянув шею, стала смотреть вниз. Но не успела она его разглядеть, как я узнал Ван Ишэна, шахматного Фаната, и радостно вскрикнул. В нашей бригаде собрались ребята из четырех городов и провинций, земляков было мало, и Ван Ишэна никто не знал.
— Кончай на сегодня работу, — сказал я, собрав небольшую компанию. — Поищите в горах чего-нибудь съедобного, после смены, со звонком, тащите ко мне, и рис захватите. Приготовим и вместе поужинаем.
Ребята исчезли в густых зарослях в поисках добычи, а я, приплясывая, побежал вниз навстречу Ван Ишэну.
— Как ты меня узнал? — с радостным изумлением спросил он.
— Твою дурью башку среди тысяч узнаешь. А почему ты все это время не приходил?
— А ты почему?
Я не сводил с него глаз. Вид жалкий: мокрая от пота рубашка липла к спине, волосы свалялись в клочья, губы потрескались, и только глаза и зубы ярко блестели на сером от пыли и грязи лице.
— Как ты добирался? — забеспокоился я.
— Где телегой, где пешком. Уже полмесяца в дороге.
— Полмесяца? Пятьдесят километров? — не поверил я.
— Сейчас расскажу все по порядку.
Мы дошли до бараков в лощине, где размещалась наша бригада.
Здесь бегали свиньи, тощие, как бездомные собаки. Смена еще не кончилась, было тихо, только на кухне позвякивала посуда.
Мы прошли ко мне в общежитие, двери были открыты — для таких, как мы, нищих, не требовались замки. Я поставил таз для умывания и вышел с ведром за горячей водой. На кухне договорился с кашеваром о сухом пайке: жиры на месяц — двадцать пять граммов — я уже получил и теперь мог брать только овощи.
— Гости? — догадался он. Отпер шкаф, налил в пиалу чайную ложку масла и еще дал три баклажана.
— Завтра опять приходи за пайком, а полный расчет произведем послезавтра, так удобнее.
Я зачерпнул из котла горячей воды и пошел к себе.
Ван Ишэн, раздевшись до трусов, шумно мылся, брызгал водой. Потом замочил в тазу белье, тщательно выстирал, отжал и повесил сушиться на веревку у двери.
— Быстро ты управился! — заметил я.
— С детства привык. Да и постирушка ерундовая.
5
В период «культурной революции» всякая индивидуальная трудовая деятельность рассматривалась как «капиталистическая».