— Да, — поддержал Роберт. — И спорим, не стала б она тебя каждый вечер приглашать, только чтоб читать «Кинкагучи»[18].
— Это уж точно, — сказала Синтия. — Она настроилась на роман. Вот и давай посмелее. Она небось уже из-за тебя с ума сходит
— Посмелее? — У Накано в голосе было изумление и трепет.
— Ну да. Подержи ее за руку. Обними.
— Поцелуй. Господи, да что это с тобой?
Накано был совершенно потрясен.
— Она вовсе не такая. Она чистая, она о таких вещах и не думает.
— Да ну тебя! — взвилась Синтия. — Будь только посмелей, а за остальное я ручаюсь.
— Что вы, миссис Пью. Вы шутите. Я не могу так поступить.
Вернувшись к себе, он, не раздеваясь, лег на подаренный матрас и стал взвешивать то, что ему сказали. Может, это очередная английская шутка, какими они часто конфузят его и сбивают с толку? Или они это всерьез? И если всерьез — правы ли они? От одной мысли об осуществлении их советов он корчился, как от желудочных колик, и зарывался лицом в ладони. Но когда на другой вечер он пошел к Бетти Уокер, на крыше ее дома произошло кое-что, отчего в него впервые закралось подозрение, уж не вел ли он себя все эти недели круглым идиотом. Как всегда, раскрыв перед собою на столе японский роман, они читали его вместе и вдруг услышали переполох — вой сирен, раскаты голосов, гром деревянных башмаков о булыжник — обычное сопровождение японского пожара.
— Пошли посмотрим, — сказала Бетти и стала подниматься по скрипучим деревянным ступеням к галерее на крыше. Накано пошел следом. Галерейка была до того узкая, что двоим тесно стоять, и голая рука Бетти — тогда он не сомневался, что случайно, хоть потом и усомнился — прижалась к его боку. Пожар оказался куда дальше и меньше, чем они ожидали, судя по шуму.
— А, ерунда, — разочарованно сказала Бетти. — Только грохот подняли из-за ничего… Ой! Месяц-то какой, посмотрите. Почти полный, да?
— Вы помните хокку[19], которое выучили со мной? Про месяц?
И он его прочитал.
— А вы помните песню, которую вы со мной выучили? — И она завела хриплым контральто:
Потом она хохотнула обычным своим лающим смешком.
— Ладно! Пошли обратно.
Она повернулась к лестнице, и вдруг он ощутил ее руку у себя на плече. И она повела его вниз по ступенькам, прижимаясь к нему, пока они не очутились в тесно заставленной в японском стиле комнатенке, которая так особенно пахла ею и больше никем.
Когда не без колебаний он решился пересказать все супругам Пью, те пришли в восторг.
— Ну вот видишь, — сказала Синтия, — а мы тебе что говорили?
— И ты никак не откликнулся? — спросил Роберт.
— Не откликнулся?
— Спускался себе по лестнице, и все?
Накано потерянно кивнул.
— Ну знаешь ли, Накано! — изумилась Синтия.
— А что мне было делать?
— Что надо было сделать? Схватить ее в охапку, ну, или хоть обнять.
— А если она рассердится на меня? Не захочет больше видеть?
— Глупости! Вот если ты не возьмешься за дело поживей, тут-то она и рассердится, — предупредил Роберт. — Смотри, как бы ей не надоело ждать!
Накано переводил взгляд с него на нее.
— Вы серьезно? — спросил он. — Это шутка?
Но спрашивать не надо было, он уже понял, что они не шутят, и сразу почувствовал себя уверенней. Пью западные люди, западные люди понимают друг друга, значит, они правы, а он ошибался. Недаром ведь говорят, что западные женщины доступны; с любой можно поладить. Ну и дураком же он оказался! А она-то какова, вот лицемерка: рассуждать с ним на возвышенные темы, о христианстве, о морали, о превосходстве западных ценностей, когда ей всего-то и надо, что… И сразу же почтенье и страх, которые она ему внушала, — чувства, редкие в японцах по отношению к женщине и потому совершенно чуждые его природе, — улетучились, и вместо них его заполнила физическая страсть и убежденность в том, что она не безнадежна. С этого времени он стал относиться к ней чуть-чуть презрительно, свысока.
— Нет, нет, Аки-чан, — так она его прозвала, — нет, нельзя, не надо! — а сама уже жадно уступала ему, прикрыв свои маленькие глазки и протягивая губы для поцелуя. Как легко; проще даже, чем предсказывали Пью.
— Ох, как мерзко на душе, — сказала она, провожая его до двери, после того, как они целовались чуть не два часа сперва на развалющей тахте, а потом на полу, застланном татами.