— Дрожь берет от этих испанских городишек, — сказал Крис, отпугивая гудком с дороги какого-то малыша.
Последнему домику он помахал на прощанье. Между ним и Альмерией простиралась желтая песчаная земля, поросшая колючей шерстью кактусов и бурьяна, — эту пустыню хотелось пересечь на самой высокой скорости, почти не глядя. Дорога уже петляла по холмам — слева подымалась отвесная стена, справа пропасть уходила в густеющие сумерки. Земля и скалы источали безмолвие, и Крису вспомнились все другие горы на свете. Ему стало казаться, что вот-вот, за поворотом, он увидит, вечные снега.
Хотя мотор и барахлил, Крис чувствовал себя спокойно и уютно; он считал, что в такой добротной машине часа за два доберется до побережья. Дорога впереди была похожа на черный шнурок, упавший с башмака самого Сатаны; ветер, вздымая песок, тянул заунывную песню, ничем не огражденная пропасть справа напугала бы любого водителя. Но ведь километры короче, чем мили, и он скоро подрулит к придорожной гостинице, к удобному ночлегу и сытному обеду.
На крутом повороте пустынной дороги Крису не удалось переключить скорость. Он решил, что это барахлит перегретый механизм сцепления, снова попытался переключить скорость, пока груженая машина не сорвалась с обрыва, и услышал только скрежет раскаленной стали, в коробке передач.
Он попробовал бы еще раз, но Джейн так закричала, что он сразу же дернул ручной тормоз. Машина продолжала катиться, задние колеса занесло на край обрыва, но он изо всех сил нажал на ножной тормоз и успел удержать ее. Пот залил его лицо. Они сидели не двигаясь. Мотор молчал.
Был слышен только ветер с гор — зловещий, глухой вой, от которого уже спряталось солнце. Крис сказал:
— Придется подождать, может, кто-нибудь проедет, подсобит.
— Неужели ты совсем ничего не смыслишь в этой проклятой машине? Не сидеть же нам тут всю ночь!
Лицо Джейн напряглось и застыло, как закрученная намертво пружина, и лишь голос дрожал от негодования. Да, после такого мучительного дня ничего хорошего и ожидать нельзя.
— Машина новая, не могла же она испортиться всего за два месяца.
— Конечно, — сказала она. — Британские товары вне конкуренции. Ты же помнишь, как я уговаривала тебя купить «фольксваген». Ну что же с ней стряслось?
— Откуда я знаю! Ни малейшего представления не имею.
— Охотно верю! Господи! Надо же было тащить меня с ребенком через всю Европу на машине, в которой ты ни черта не смыслишь. Нет, ты просто ненормальный — как можно так рисковать жизнью! У тебя даже права не в порядке.
В стонах ветра ему тоже слышался заслуженный упрек. Но тут в разгоравшуюся перебранку ворвался сладостный звук чужого мотора. Ровный сильный шум все приближался, та машина уверенно шла вперед, ее четырехтактный мотор дерзко нарушал тишину. Крис еще подыскивал веские возражения на упреки жены, а Джейн уже высунула руку и махала, чтобы остановить ту машину.
Это был «фольксваген» (ну как же, подумал он, принес же черт, как нарочно) — низко присевшая на рессорах черепаха защитного цвета, с такими промытыми и сверкающими стеклами, словно она только что съехала с конвейера. Водитель высунулся, не выключая мотор.
— Que ha pasado?[23]
Крис объяснил: машина остановилась, никак не удается переключить скорости, и вообще мотор не заводится. Номер у «фольксвагена» был испанский, и водитель говорил по-испански, но с сильным акцентом. Он вышел на дорогу и махнул Крису, чтобы тот тоже выходил. Это был высокий складный человек в защитных брюках и голубом свитере, который был ему маловат; от этого грудные мышцы выпирали, и он казался более мускулистым, чем на самом деле. Его обнаженные руки хорошо загорели, и на левой остался белый след от ремешка часов. Загар на лице был бледнее, словно оно сначала было красным, как рак и только постепенно, обветрившись на дальних дорогах, приняло оттенок промасленного пергамента.
Он показался Крису посланцем небес, хотя лицо у него было невеселое, замкнутое, а у таких пожилых людей это не просто мимолетное выражение. Видно, долгая и нелегкая борьба с жизнью не прошла для него даром, потому что в его облике чувствовалась незаурядная сила. Но что-то в его чертах противоречило этому впечатлению, а может, наоборот, как-то противоестественно подтверждало: широкий лоб, глаза и рот сторожкой и ласковой кошки, и, как у многих близоруких немцев, которые носят очки без оправы, у него было то растерянное и отрешенное выражение, в котором сливаются тупость и жестокость.