Он кивнул. Но он ничего не понял. Западные люди, Пью например, так часто жалуются на японскую необъяснимость, непроницаемость; а как прикажете разобраться в том, что она ему наговорила?
— Ну видишь! — торжествовала Синтия. — А что мы тебе говорили?
— Значит, мы оказались правы, а?
— Да, — признал Накано. — Вы оказались правы, мистер Пью.
Он был им благодарен, он был поражен их проницательностью; но ему было немного тошно.
— Теперь надо выжать из создавшегося положения все возможное, — сказал Роберт.
— Роберт, чему ты учишь ребенка?
— Но она, как видно, сама этого хочет… — сказал Роберт.
— Накано такой чистый. И как насчет последствий? Ты уж тогда смотри, дай ему отцовское наставление.
— Ну, за мной дело не станет.
Расставаясь в тот вечер, и Накано и оба Пью чувствовали неловкость и даже стыд; однако, будто сообщники преступления, стороны сблизились как никогда, и эта близость вызвала странное, какое-то неприятное возбужденье.
Вдруг она метнулась от него так, что он чуть не свалился с футона — японский стиль, — на котором она всегда спала. И тут же он услыхал приглушенные, отчаянные всхлипы.
— Бетти, что с тобой? Что случилось?
— Ох, у меня ужасно на душе, просто ужасно.
— Но почему же, Бетти, почему?
— Мне отвратительно то, что мы сделали.
— Так зачем же ты это сделала?
— Наверное, хотела, чтоб тебе было хорошо. Я ведь знаю, как ты об этом мечтал. Правда же?
— Да.
— И если б хоть я тебя любила! Конечно, ты мне нравишься, очень нравишься, Аки-чан. — Она села и вытерла пухлыми пальцами заплаканные щеки. — Ужас в том, что я больше вообще никого не могу полюбить. Честно. Я отлюбила свое. Он был первый — первый, мой единственный до тебя. Мы вместе учились. Мне было шестнадцать, ему семнадцать. Какое безобразие, да? Ох, Аки-чан. Как я его любила! А потом, потом он взял и ушел от меня, поступил во флот. И больше я его не видела. Я ему писала-писала, он не отвечает. И мне иногда так тоскливо, так тоскливо, и… я такая несчастная… Аки-чан, пожалей меня. — Ее руки обвились вокруг него. — Пожалуйста, пойми меня. Не обижай меня. Люби меня хоть немножко… Ох, Аки-чан, люби меня. Люби меня, Акин-чан.
И Накано любил ее, а потом, как в пропасть, провалился в глубокий сон без снов. Но с первым лучом рассвета он открыл глаза и увидел, что она наклонилась над ним, и мокрые стриженые завитки налипли ей на лоб.
— Аки-чан… Аки-чан, миленький… Проснись, миленький… Проснись.
— Бедняжка, видимо, нимфоманка, — сказала Синтия. Накано только что рассказал им о событиях предыдущего вечера и повел гулять собак.
Роберт крякнул:
— Ну и лицемерие! Все эти колебания, муки совести… А сама так его изматывает.
— Да, наверное, зря мы его подбивали.
— Подбивали?
— Ну да, в общем-то подбивали. Сам знаешь. Сперва все было так забавно — особенно когда эта дошлая баба морочила ему голову высокой моралью. Но я просто смотреть на него не могу, совершенно больной вид. Он у нее торчит ночи напролет; наверное, глаз не смыкает.
— Она выглядит кошмарно. Я забыл тебе сказать, я видел ее в ногаку[20]. Под глазами круги, вся зеленая.
— Чем это кончится? — вздохнула Синтия.
Тут явился Накано в сопровождении трех дворняжек, и она обратилась к нему:
— Чем же все это кончится, Накано?
Он взглянул на них ошалело, загнанно, как почти всегда теперь смотрел, когда его пытали насчет Бетти.
— Что кончится? — спросил он, выговаривая английские слова с тем американским акцентом, который в последние недели стремительно усваивал.
— Твои отношения с Бетти Уокер.
— Они скоро кончатся, — сказал он нехотя. — Через три-четыре месяца. — Он мрачно опустился на пол. — Контракт у нее кончится, она вернется в Штаты.
— Почему? — спросила Синтия.
— Так хочет ее отец. А она хочет защищать диссертацию по японской литературе. Она очень честолюбивая.
— Значит, ты так скоро ее потеряешь? — вздохнул Роберт.
— Может, я сам когда-нибудь поеду в Штаты.
— Она тебя звала? — спросила Синтия.
— Нет, — признался он. — Я даже не знаю, хочет она или нет.
Вдруг Синтия вскочила на ноги.
— У меня потрясающая идея, — крикнула она. — Давайте запишем, кто что думает о том, как все это будет через два месяца. А потом запечатаем в три отдельных конверта и положим в стол.
— Не понимаю, — сказал Накано.
Синтия старательно ему объяснила, потом сказала:
— Представляешь, как интересно будет через два месяца прочесть то, что мы сейчас напишем. Чисто психологически интересно. Узнаем, кто у нас самый проницательный… Роберт, ты одобряешь мою мысль?
— Пожалуй, забавно.
Накано все не решался и, не решаясь, прикидывался, что еще не понял. Синтия ему еще раз все объяснила, вырывая листки из блокнота и протягивая Накано и Роберту.
— Ну же! Все так просто.
В конце концов, стали писать. Синтия набросала:
«Тебе осточертеет ее неуемный пыл. Ты захочешь от нее избавиться. Когда она уедет из Японии, ты радостно вздохнешь. Больше ты ее в жизни не увидишь. Ты постараешься о ней не вспоминать».
Роберт написал:
«Ты ей быстро надоешь, и другой — может, американец, а скорей тоже японец — займет твое место. Она еще будет время от времени спать с тобой, но мысль о другом — или о других? — все тебе отравит. Тебе будет лучше, когда она уедет».
Накано долго грыз ручку, потом, подолгу вымучивая каждое слово, накорябал:
«Она понесет от меня, но не родит. Я заболею чахоткой, и, может быть, я умру. Она не выйдет за меня замуж. Когда она вернется в США, она, может быть, сделается проституткой. Я никогда ее не забуду, но женюсь на японской девушке».
Каждый по очереди запечатывал конверт и передавал другим — проверить.
— Ну вот, — сказала Синтия, перетасовав конверты. — Я кладу их сюда. А в тот день, когда уедет Бетти У., мы вместе их вскроем.
— Минуточку, миссис Пью… — Накано протянул руку.
— Да-да?
— Я… — он запнулся.
— Ну?
— Нет, ничего.
— Может, хочешь, что-то прибавить, что-то исправить?
— Нет. Ничего. Пусть так останется.
— Неужели тебе обязательно утром идти к этим противным Пью? Завтра же воскресенье. Лучше давай поваляемся до двенадцати, Аки-чан. У тебя такой усталый вид.
— Нет. Надо пойти. Надо вывести собак на прогулку.
— У них весь дом собаками провонял! Детей нет — вот и держат собак. И чего ты на них работаешь?
— Потому что мне нужны деньги. И они мои друзья, — прибавил он.
— Пять тысяч в месяц! За такую работу! Просто скупердяи. Говорят, у них денег куры не клюют. Я не про то, что он в университете получает. У нее отец был директор какого-то крупного предприятия.
— Вовсе нет. Он был антиквар.
— Ну антиквары все богатые… Ох, Аки-чан, хоть бы тебе не идти. Я сказала, что буду в Киушу, так что в церковь мне не надо.
— Нет, я пойду, — сказал он. Он серьезно относился к своей работе и в университете, и в доме Пью.
— Они про меня, что-нибудь говорят?
— Про тебя? Нет.
— Врунишка! Спорим, она что-то пронюхала. Она такая. Ты им про меня говорил?
— Ну что ты.
— А то будь поосторожней, Аки-чан. Западные люди дико сплетничают, особенно в таких местах, как тут. А они знакомы со всей миссионерской бражкой. Если б кто из них знал, что сейчас, — она склонилась над ним, — я целую тебя вот так, и так, и так, ух, да они бы на первом же самолете отослали меня в Штаты. Так что помни, миленький, это наша тайна. Навсегда. Вечная тайна. Понял, Аки-чан?
— Конечно, понял.
Она вздохнула.
— Слава богу, японцы не сплетники. Я еще и за это их люблю.
На самом деле Пью вели себя удивительно скромно. Но насчет Бетти Уокер уже поползли слухи. Сосед через дорогу был христианин и ходил в церковь при университете святого Павла; один сотрудник видел, как Бетти сидела с Накано в темном уголке кафе. Перед самым ее отъездом в миссионерское общество поступило подметное письмо, навсегда закрывавшее ей дорогу обратно в Японию.
В день ее отъезда Накано явился к Пью ошеломленный. Он хотел прийти на аэродром попрощаться, но она не позволила.