Лишь взглядом, словно желая подчеркнуть расстояние между ним и всеми другими, Гриша попросил графа перевести ему слова обер-лейтенанта. Затем ответил:
— Видно, не судьба. От беды, знать, не уйти. Но я благодарен господину лейтенанту, который всегда был добр ко мне и до конца хлопотал за меня. Поэтому мы расстаемся по-хорошему.
— Да, Гриша, — сказал обер-лейтенант Винфрид, — придется расстаться. Я не пойду с тобою на твою последнюю прогулку, но и не забуду тебя, старина, дружище, упрямый ты парень!
И в великой печали юноша преодолел чувство неловкости, которое он ощущал, как военный. В присутствии шведского ученого, графа и офицера, прусский обер-лейтенант коротко и крепко пожал руку русскому рядовому, еще раз приложив правую руку к козырьку фуражки, повернулся и ушел, не забыв, однако, у дверей уступить дорогу гостю.
Гриша видел, как они удалялись, становясь все меньше и меньше. Он почувствовал легкую слабость в ногах, упал на лавку и, покрываясь глубокой серой бледностью, трижды повторил:
— Совсем один… один… один…
Для Винфрида, однако, это прощание за руку с пленным русским, каким-то вшивым парнем, приговоренным к смертной казни, имело неожиданные последствия, как это бывает иногда со второстепенными, незначительными событиями. Ибо унтер-офицер Шмилинский, наблюдавший за ним стеклянными глазами, отметил про себя этот из ряда вон выходящий случай. Естественно, он рассказал о нем и другим. На людях солдаты неодобрительно толковали об этом, но втайне, очевидно, думали иначе.
И в те дни, когда верховное командование выпустило из рук бразды управления армией и многим офицерам пришлось испытать кое-какие неприятности из-за своих погон и кисточек на темляках, Винфрида, словно защитным палом, ограждали слова, сказанные в совете солдатских депутатов:
— Это тот самый адъютант, который пожал тогда руку русскому! — Слова эти возвращали к должной почтительности даже самых дерзких рекрутов из учебных лагерей. Впрочем, это происходило гораздо позже и об этом речь будет впереди[12].
Глава четвертая. Лауренц Понт
У входа в парк Тамжинского, в том месте, где у сырой стены подымаются вверх, к желтовато-бледному, в снежных облаках небу округлые линии вьюнков, украшающих черную кованую ограду, стоят трое мужчин различного возраста.
— Я, — говорит военный судья Познанский, расхаживая взад и вперед и посасывая толстыми губами сигару, — я не пойду. Я слишком труслив. Смотреть, как убивают нашего русского, — это в мою программу не входит.
Фельдфебель Понт смеется.
— Это не входит ни в чью программу, господин адвокат.
Понт с наслаждением вдыхает прозрачный, пронизанный солнцем полуденный воздух; он рад, что вырвался из канцелярии, и благодарно прислушивается к серебристому щебетанью синиц, забравшихся в старый плющ.
— Тогда, значит, при казни не будет никого, — решительно заявляет Бертин.
Он, простой солдат, говорит с начальником, как равный с равным. Это не кажется странным, когда писатель Бертин и адвокат Познанский, к тому же приятели, беседуют между собою. Но когда на обоих военная форма, в этом есть что-то комически-странное. И фельдфебель Понт тотчас же улавливает этот комический штрих.
Обер-лейтенант Винфрид рассуждает правильно: с одной стороны, престиж дивизии запрещает посылать офицера на эту печальную церемонию, но с другой, в интересах дальнейшего ведения дела, необходимо, чтобы при расстреле был свидетель. Кто же будет этим свидетелем? Решение этого вопроса Винфрид любезно предоставил на усмотрение господина военного судьи, а сам укатил, чтобы вместе с сестрой Барб, а может быть, и в одиночестве, насладиться прогулкой по залитым солнцем, сверкающим снежной белизной окрестностям или хотя бы по улицам Мервинска. Возможно, что, проезжая мимо городской больницы, он осведомится — случай из ряда вон выходящий — о том, как разрешилась от бремени русская крестьянка.
Снег не очень крепкий, но и не талый — как это бывает, когда яркое солнце пригреет землю после ночного мороза. Писарь Бертин нагибается, скатывает снежный шарик, который тотчас же превращается в его руках в стеклистую мягкую массу, прицеливается им в герб Тамжинского, вделанный в косую штриховку ворот ограды, бросает его — шар разлетается во все стороны. Он упорно продолжает настаивать на своем:
— Не пойду, нет. Покушение на убийство со смертельным исходом — не для моих нервов. Наконец представился случай, когда выгодно быть обыкновенным солдатом. Я хочу им воспользоваться. У вас нет выхода, господин Познанский.