Среди смут, отсутствия безопасности, обеднения и анархии, которые сопровождали вторжения, сказывался естественно некоторый упадок, но в этом упадке сохранялся отменно римский облик. Германские племена были неспособны, да и не хотели обойтись без Рима. Они варваризировали жизнь, но не германизировали ее сознательно.
Нет лучшего доказательства этого положения, чем сохранение в последние дни империи от V до VIII столетия — ее морского характера, отмеченного выше. Важность Средиземного моря не стала меньше после периода вторжений. Море осталось для германских племен тем, чем оно было прежде для их соперников — центром Европы, mare nostrum. Море имело такое большое значение в политическом строе, что смещение последнего римского императора на Западе (476) не было достаточно, чтобы повернуть историческую эволюцию с направления, определенного временем. Она продолжала, наоборот, развиваться на той же самой арене и под теми же самыми влияниями. Нет ни одного указания, которое обозначало бы конец цивилизации, созданной империей от Гибралтарского пролива до Эгейского моря, от берегов Египта и Африки до берегов Галлии, Италии, Испании. Во время варварских вторжений новый мир сохранял, в своих существенных чертах, физиономию старого. Если внимательно следить за ходом событий от Ромула Августула до Карла Великого, то необходимо постоянно иметь в виду Средиземное море.[2]
Все великие события политической истории развивались на его берегах. От 493 года до 526 Италия, управляемая Теодорихом, сохраняла гегемонию над всеми германскими королевствами, гегемонию, через которую сила римской традиции продолжалась и обеспечивалась. После Теодориха эта сила обнаружилась более ясно. Юстиниан понемногу восстановил имперское единство (527–565). Африка, Испания, Италия были вновь завоеваны. Средиземное море обратилось снова в римское озеро. Но Византия, действительно ослабленная громадными усилиями, которые она обнаружила, не могла ни заключить, ни сохранить в неприкосновенности того удивительного дела, которое она совершила. Лангобарды захватили у нее северную Италию (568); вестготы освободились от ее ига. Тем не менее она не оставляла своих честолюбивых стремлений. Она удержала на долгое время Африку, Сицилию, южную Италию. Она не потеряла своего господства на западе — благодаря морю, господство над которым ее флот так обеспечивал, что судьба Европы в этот момент более, чем когда-либо, решалась на волнах Средиземного моря.
То, что верно для политического положения, сохраняет свое значение и для истории культуры. Едва ли можно оспаривать, что Боэций (480–525) и Кассиодор (477–562) были итальянцами, как были ими св. Бенедикт (480–534) и Григорий Великий (590–604) и что Исидор Севильский (570–636) был испанец. Италия сохраняла последние школы, в то же самое время она поддерживала распространение монашества на север от Альп. В Италии то, что оставалось от античной культуры, процветало рядом с тем, что было создано в лоне церкви. Все имущество и сила, которыми обладала церковь, сосредоточивались в области Средиземного моря.
Здесь церковь представляла зрелище организованной силы и выявляла дух громадной инициативы. Интересный пример этого представляет факт занесения христианства к англосаксам (596) с далеких берегов Италии, а не с соседних берегов Галлии. Миссия св. Августина бросает косвенный свет на историческое влияние, сохраняемое Средиземным морем. И это покажется нам более знаменательным, когда мы признаем, что евангелизация Ирландии обязана миссионерам, посланным из Марселя и что апостолы Бельгии Аманд (589–693) и Ремад (около 668) были аквитанцы.
Краткий обзор экономического развития Европы даст последний штрих сущности той теории, которая была здесь уже выше отмечена. Это развитие — чистое, прямое продолжение экономики Римской империи. В ней заложены все позднейшие главные черты и, кроме всего этого, тот средиземноморской характер, который здесь стоит вне сомнения. Можно быть уверенным, общее падение общественной активности было очевидно в этой области, как и во всех других. В последние дни империи здесь был ясно выраженный упадок, который катастрофа вторжений естественно усилила. Но было бы определенной ошибкой вообразить, что приход германских племен имел своим результатом замену городской жизни и торговой деятельности чисто аграрным бытом и общим застоем в торговле.[3]
2
2 H. Pirenne, „Mahomet et Charlemagne", Revue belge de philologie et d'histoire. 1922, vol. I, 77.
3
3 A. Dopsch. Wirtschaftliche und soziale Grundlagen der europaischen Kulturentwicklung. Vienna 1920, vol. II, 527. (Автор доказывает то положение, что германские вторжения не положили конца римской культуре).