Средневековый роман и повесть

Стучало сердце еле-еле…
Но как-то перед ней возник
Седой и сгорбленный старик,
Разжал он зубы королеве,
Живую воду влил ей в рот,
И тут же драгоценный плод
В ее зашевелился чреве.
Глаза усталые открыв
И отдышавшись понемногу,
Она сказала: «Слава богу!
Коль я жива, ты будешь жив.
Мой сын, мое родное чадо!..»
(Осталась ей одна отрада:
На белый свет родить того,
Кто цветом рыцарства всего
Взрастет, мужаючи с годами,
О чем узнаете вы сами…)
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
И принести она велела
Рубашку с дорогого тела
И смертоносное копье —
Наследство скорбное свое.
Припав к рубашке той кровавой,
Насквозь проколотой, дырявой,
Лицо прекрасное ее
Вновь исказилось в страшном горе…
(Рубашка эта и копье
Погребены в святом соборе
Высокородными князьями,
Анжуйца первыми друзьями.)
Меж тем во многих странах света
Оплакивали Гамурета.
А дней четырнадцать спустя
Необычайное дитя
Она рожает в страшной муке.
Сын крепконогий, большерукий,
Богатырям иным под стать,
Красавец княжеской породы,
Едва не свел в могилу мать:
Ужасны были эти роды…
Но лишь теперь, стремясь вперед,
Моя история берет
Свое исконное начало…
Так что б все это означало?
Я долго шел кружным путем,
Чтобы начать рассказ о том
Великом муже достославном,
Кто станет здесь героем главным.
Мы говорили без конца
В повествовании предлинном
О подвигах его отца.
Пришла пора заняться сыном.
Мать берегла его от всех
Опасных рыцарских утех,
Чтоб оградить его от бедствий.
Военных игр не знал он в детстве.
Над ним придворные тряслись,
Мать над ребенком трепетала
И в упоении шептала:
«Bon fils, cher fils, o mon beau fils!»[172]
Рожденный доблестным отцом,
Подрос он славным кузнецом:
Душа взыграла в нем мужская,
Когда в избытке юных сил
Своим мечом он молотил,
Из шлемов искры высекая…
Возросший в королевском замке,
Он вскормлен был не грудью мамки,
А грудью матери своей.
О, сколь отрадно было ей
Младенцу милому в роток
Совать свой розовый сосок.
Так в незапамятное время
Пречистой девой в Вифлееме
Взлелеян был и вскормлен тот,
Кто спас наш человечий род
И, муку крестную принявши,
Своею смертью смерть поправши,
Призвал нас к верности и чести…
Но кто нарушил сей завет,
Тому вовек спасенья нет
От злой судьбы и божьей мести…
И, в эту мысль погружена,
Высокородная жена
Слезами орошала зыбку.
И все же дамы во дворце
Читали на ее лице
Едва заметную улыбку.
Она младенцем утешалась,
В ней боль с отрадою смешалась…
Никто из вас, мои друзья,
Не знает женщин так, как я.
Ведь я — Вольфрам фон Эшенбах,
В своих прославленных стихах
Воспевший наших женщин милых.[173]
Я лишь одну простить не в силах
И посему не стану впредь
Ей гимны сладостные петь.
Из сердца выдерну щипцами
Страсть к вероломной этой даме.
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Итак, с историей моею
Я познакомить вас спешу.
Но нет, не «книгу» я пишу
И грамоты не разумею.
Все, что узнал я и постиг,
Я не заимствовал из книг.
На это есть поэт другой.[174]
Его ученым внемля строчкам,
Готов бежать я, как нагой,
Прикрывшись фиговым листочком…