— Как вы сказали вас зовут? Вы мне говорили на улице, но я забыла.
— Куин Вильямс.
— Куин? Никогда не слыхала такого имени.
— Это девичья фамилия моей матери.
Легкий звенящий шум заставил ее вернуться в комнату. Она подошла к конфорке и выключила газ, подняла жестяной кофейник и перенесла его на стол. Дверь осталась открытой, и она подошла, чтобы закрыть ее.
Он все еще стоял у лестницы, и все еще полировал перила, и смотрел на свою руку…
Она резко и повелительно сказала:
— У меня тут есть кофе, зайдите на минутку, я поделюсь с вами. — И тут же подумала: «Какая ты дура! Неужели ты никогда не научишься? Неужели ты не знаешь, что этого нельзя делать! И все-таки ты сделала это».
Он шагнул вперед, но она стояла в дверях, как бы преграждая ему путь.
— Только договоримся об одном, — предупредила она убийственно ровным голосом. — Я вас приглашаю выпить со мной чашку кофе — и больше ничего.
— Я ведь вижу, что вы за человек, у меня глаза в порядке, — сказал он с какой-то странной скромностью, которую она до сих пор в мужчинах не встречала.
— Вы бы поразились, если б узнали, скольким людям надо сходить к глазному врачу, — кисло пошутила она.
Она отступила, и он вошел. Она закрыла дверь.
— Говорите тише. В соседней комнате живет старая летучая мышь… Можете взять вон тот стул, а я придвину этот, если он не рассыплется.
Он со строгой церемонностью опустился на стул.
— Можете бросить свою шляпу на постель, — она снизошла до гостеприимности, — если дотянетесь.
Они оба посмотрели, как шляпа очутилась на кровати, и неуверенно улыбнулись друг другу. Потом она опомнилась и быстро согнала свою улыбку, а его — погасла от одиночества.
— Все равно я в этой штуке никогда не могу сварить только одну чашку кофе, — заметила она, как бы извиняясь за то, что попросила его войти.
И принесла еще одну чашку и блюдце.
— У меня две чашки, потому что их продавали у Вулворта по пять центов за пару. Надо было брать две, либо оставить им сдачу, — сказала она. — Первый раз ею пользуюсь. Наверно, надо ее ополоснуть. — Она подошла к покрытому плесенью крану водопровода в той же нише, в углу. — Вы пейте, — сказала она, стоя к нему спиной. — Не ждите меня.
Она услышала, как задребезжала крышка кофейника, когда он поднял ее, чтобы налить себе кофе. А потом крышка упала с таким стуком, что чашка на столе запела.
Она быстро обернулась
— Что такое? Вы ошпарились? Вылили на себя?
Ей показалось, что он побледнел. Он покачал головой, но не взглянул на нее: он был слишком занят чем-то. В одной руке он держал кофейник, — а в другой — конверт. Конверт с адресом ее матери. Он смотрел на него в полном оцепенении.
Она подошла к столу и сказала:
— Что случилось?
Он взглянул на нее, все еще держа в руке конверт.
— Вы кого-нибудь знаете в Глен-Фолзе, в Айове? Вы туда посылаете это письмо?
— Да. А что? — спросила она резко. — Это я своей матери пишу. — В ее тоне был вызов. — Ну и что? Что вы хотите по этому поводу сказать?
Он покачал головой и приподнялся со стула, но потом снова сел. Он смотрел на нее во все глаза.
— Это невозможно! — выдохнул он, наконец, и потер лоб. — Ведь я приехал оттуда! Это мой родной город. Я приехал оттуда немногим больше года назад… Вы что, тоже оттуда? — В голосе его звучало недоверие.
— Когда-то я там жила, — сказала она осторожно. Она выпустила слово «тоже». Так уж она была устроена. Она научилась никому не верить, никогда и нигде. Это единственный способ не быть обманутой. Какую он ведет игру? Минутку! Он открыт! Сейчас она собьет его с ног прямым в подбородок.
— Так вы, значит, из Глен-Фолза? — Она смотрела на него в упор. — А на какой улице вы там жили?
Он ответил сразу же, раньше, чем она успела сесть.
— На Андерсон-авеню, около Пайн-стрит, второй дом от угла, между Пайн-стрит и Ок-стрит. Очень близко от угла…
Она внимательно следила за его лицом. Так отвечают, когда спрашивают твое имя.
— Вы когда-нибудь ходили в кинотеатр «Бижу», на площади, где суд?
На этот раз ответ задержался.
— Когда я там жил, — сказал он, и в голосе его звучало недоумение, — никакого кинотеатра «Бижу» не было. В Глен-Фолзе было только два кинотеатра: «Штат» и «Стандарт».
— Я знаю, — сказала она тихо, глядя на свои руки. — Я знаю, что там нет такого кинотеатра. — Ее руки немного дрожали, и она спрятала их под стол. — А как называется та улица, где мостик пересекает железнодорожную линию? Знаете, мостик, по которому переходят через железнодорожную выемку?
Только тот, кто родился там, кто прожил там полжизни, мог ответить на этот вопрос.
— Да какая же это улица? — ответил он просто. — Мостик расположен в очень неудобном месте, между двумя улицами, и к нему приходится пробираться по очень узенькой тропочке. Все на это жалуются, вы ведь знаете.
Да, она знала. Но дело в том, что и он знал. Он сказал:
— Господи, посмотрели бы вы на себя! Вы совсем побледнели. Я тоже так себя чувствовал только что.
Значит, правда? И ей достался такой странный фант? Она сказала почти шепотом:
— Знаете, где я жила? На Эме-роуд. Вы знаете, где это? Да? Это ведь следующая улица после Андерсон-авеню. Это, собственно, не улица, а тупик. Послушайте: наверное, задние стены наших домов — друг против друга. Вы когда-нибудь слышали такое!..
Она замолчала. Потом сказала удивленно:
— Как получилось, что мы не были знакомы?
— Я приехал в Нью-Йорк год назад, — сказал он.
— А я пять лет назад.
— А мы переехали на Андерсон-авеню после того, как умер мой отец. Это два с лишним года тому назад. До этого мы жили на ферме, у нас была ферма около Марбери…
Она быстро кивнула, счастливая оттого, что иллюзия не рухнула.
— Так вот в чем дело! Я уже уехала к тому времени, когда вы переехали в город. Но, может быть, сейчас мои родные уже знакомы с вашими родными. Ведь — соседи…
— Должно быть. Я прямо их вижу сейчас. Мама всегда очень любила… — Он запнулся и сказал: — Вы мне еще не сказали, как вас зовут.
— Меня зовут Брикки,[1] Брикки Кольман. То есть меня зовут Руфь, но все называли меня Брикки, даже в семье. Боже, как я ненавидела это прозвище, когда была девчонкой! А теперь мне его даже как-то недостает. Это все из-за…
— Я понимаю, из-за ваших волос, — закончил он за нее.
Его рука потянулась к ней, ладонью кверху, немного неуверенно, готовая спрятаться, если на нее не обратят внимания. Ее рука появилась из-под стола тоже не очень уверенно. Руки сошлись, встряхнулись и снова разошлись.
Они смущенно улыбнулись друг другу через стол. Церемония была закончена.
— Привет, — пробормотал он нерешительно.
— Привет, — ответила она тихо.
Они словно заключили союз, основанный на общности интересов.
— Мне кажется, что наши родные уже познакомились там. Как вы считаете? — спросил он.
— Обождите минутку! Вильямс… Хотя это очень распространенная фамилия. А нет ли у вас брата, с веснушками?
— Есть. Младший братишка. Джонни. Еще мальчишка, ему восемнадцать лет.
— Готова держать пари — он встречается с моей племянницей! Ей самой всего шестнадцать лет. Она мне время от времени пишет о своих сердечных увлечениях. Теперь это — мальчишка по фамилии Вильямс, совершенно замечательный парень, если не считать веснушек. Но она надеется, что они со временем сойдут.
— Он играет в хоккей?
— Да, в команде Джеферсоновской школы, — ответила она.
— Тогда это Джонни. Тогда это он!
Они только качали головой, совершенно пораженные.
— Как тесен мир!
— Да, действительно!
Теперь уже она смотрела на него. Господи, как она смотрела на него! Видела его в первый раз. Изучала его. Заучивала наизусть. Простой парень, задушевный, простой, как хлопчатобумажная ткань. Ничего шикарного в нем — просто парень из соседнего дома. В жизни каждой девушки из маленького городка есть такой парень. И вот он здесь. Ее парень! Тот, который должен был быть ее парнем, который был бы ее парнем, если бы она задержалась дома, обождала еще немного. Ничего особенного в нем нет. Да и вообще в мальчишках из соседних домов никогда ничего особенного не бывает. Они слишком близки к вам.