Остановимся, однако, на этом имени, на имени Виктор. С ним связан на самом деле первый серьезный добрачный роман О.С., о котором Чернышевский узнал, пережил, осознал и простил. Девушка была красивая, черноволосая, с жгучими глазами, прабабка ее была итальянка, говорили, что О.С. похожа на нее. На ищущего подругу жизни молодого человека ее красота произвела сильное впечатление. К тому же она в разговоре обмолвилась, что считает себя демократкой. И это не могло не понравиться Чернышевскому, искавшему не просто женщину, а близкую по миропониманию.
Но все же женщина нравится не близостью мировоззрения, а женской прелестью прежде всего. И все это в О.С. было: «Она, – писала В.А. Пыпина, – увлекла его всем тем, что он так ценил: и красотой, и независимой индивидуальностью, и неиссякаемым порывом удали, тем нервом протеста, который он ощущал и в себе – совершенно в иную область направленного, но родственного по интенсивности порыва и самозабвения»[97].
Прямо по романсу:
Он сразу понял, что брак будет непростым, поскольку женщина непростая, к тому же с сексуальным опытом, которого у него не было. Интересно, что сексуальные перверсии и эротизм ушли настолько, что он в растерянности записывал в дневник: «Влюблен ли я в нее или нет? Не знаю; во всяком случае мысль об “обладании ею”, если употреблять эти гнусные термины, не имеет никакого возбуждающего действия на меня. Я только думаю о том, что я буду с нею счастлив и что в ней столько ума и проницательности, что она не будет раскаиваться, что вышла за меня» (Чернышевский, I, 533). Может, поэтому так легко он воспринял известие, что у нее был возлюбленный, страстно ею любимый, который как раз скончался накануне их помолвки. Все это воспринималось им также (это необходимо подчеркнуть) сквозь призму поэзии Гёте и Шиллера. Вот какова ситуация: «Писано 20 марта, 8 утра. Описание четверга.
Вас. Дим. Чесноков упросил О. С. быть у них в четверг, потому что Д. Гавр. именинница. Я пришел, когда их еще не было. Наконец приехали. Пошли мы из флигеля в дом. О. С. села на креслах с правой стороны дивана, Катерина Матв. на диване, я подле нее. О. С. была весьма грустна. Отчего? Она получила ныне письмо, в котором писали ей о смерти Рычкова и еще какого-то Виктора, “которого я любила”, сказала она. Она на память сделала его портрет и показала мне. Она была чрезвычайно грустна, и в весь вечер часто у нее показывались слезы, наконец, она несколько раз принималась плакать (выделено мной. – В.К.), несколько раз уходила, чтоб посидеть одной. Я не сумел заставить ее высказаться мне и тем сколько-нибудь облегчить свою печаль. Она в весь вечер избегала меня. Только раз удалось мне говорить с ней и то так неловко, что она не поняла моих настоящих чувств. Это было вот как. Раньше, часов в 7 ½, она ходила по зале с Кат. Матв., я присоединился к ним. Кат Матв. стала говорить с Ростиславом, я остался с ней. “Кто ж умер? брат?” – “Да”, – сказала она, нехотя. “В таком случае эта печаль вовсе не так серьезна и долга, как я думал. Мы родных любим так, что потеря их не так глубоко огорчает нас. Вот если бы это был посторонний, дело другое”, и т. д. Я говорил несколько минут в этом роде, но так глупо, что она приняла это за выражение ревности и ушла. Я после сказал это, что понял, что она думает, что я ревную, и уверял, что этого нет, что это только выражение одного сочувствия, по которому все, что радует ее, радует меня, и что огорчает ее, огорчает меня. Она не поверила. И скоро уехала. Я должен был остаться, чтобы не показать виду, что был только для нее; не посмел даже проводить ее. Что теперь делать? Ныне в перемену позову Венедикта к себе и поговорю с ним, если можно с ним говорить серьезно.
97