Стаций Публий Папиний. Фиваида

без содроганий главу, не склонную к бегству, отрубит!
Так, начинай! Или ждёшь, что, согнувшись в мольбе униженной,
ниц я паду[82], поползу беспощадному вслед господину?
690 Ну, а, положим, решусь? Снизойдешь? — Уж не мне ли грозишь ты
казнями? Что же, ты мнишь, будто мне еще что-либо страшно?
Город покинуть велишь? — Я небо и землю оставил
сам и мстящую длань обратил на себя добровольно,
не понуждаем никем! Так что же ты, царь ненавистный,
можешь еще приказать? Я уйду и покину проклятый
град. Не равно ли, куда мой мрак водворю я и тело
мертвое? Есть ли народ, который бы не уступил мне
столько, сколько родной я земли занимаю, злосчастный? —
Нет… Но Фивы — люблю. И диво ли? — Светлой зарею,
700 лучшими звездами здесь когда-то был я обласкан;
здесь же и мать у меня, и дети… — Ты Фивами ныне
правь и ту же судьбу испытай, что Кадм или Лаий,
ту же, что я: обрети и жену, и детей благонравных,
доблесть тебе да не даст от счастья уйти добровольно, —
жизнь и в крушенье люби. Довольно благих пожеланий, —
дщерь, веди меня прочь! — Но тобою ли скорбь увеличу? —
Дай провожатого, царь!" — Но, остаться страшась, Антигона
так умоляла его: "Досточтимый Креонт, заклинаю
счастьем державы тебя и святой менекеевой тенью:
710 к скорби отца снизойди и прости горделивые речи, —
так говорить понуждает его безмерное горе.
Он ведь суров не с тобою одним: с богами и роком,
ожесточившись от бед, он таков же. Подчас и самой мне
с ним нелегко: давно независимость жалкая в сердце
неукротимом живет и надежда на лютую гибель.
Вот и теперь он желаньем горит разжечь твою ярость
и наказания ждет. Но ты, умоляю, великой
властью владея, будь благ и, возвысясь, незлобив останься
к тем, кто повержен. Царей останки великие прежних
720 чти, — ведь когда-то и он на престоле сидел, окруженный
стражею и помогал несчастным, над властным и жалким
суд беспристрастный чинил, — а теперь из стольких осталась
я у него; и досель он изгнанником не был. Счастливым
он ли помеха? Его ль разить и гневом, и мощью
царской и вон изгонять? — Не затем ли, чтоб он у порога
славного не застонал, не приспел не ко времени с просьбой?
Страх отложи: от покоев твоих вдалеке будет лить он
слезы, и гордого я усмирю и покорству наставлю,
и от людей уведу, и в уединенье сокрою, —
730 чем не изгнанник? И кто из чужих отопрет для скитальца
город? Не в Арги ж идти, не ползти же во прахе к Микенам
вражьим, и не повергать перед побежденным Адрастом
груз аонийских потерь, — царю ли фиванскому скудной
помощи ждать от него? И зачем злосчастного рода
грех разносить, зачем выставлять напоказ посрамленных?
Нас — чем бы ни были мы — сокрой! Молю не о долгом
даре, Креонт: пожалей старика, и дозволь упокоить
здесь, я молю тебя, здесь останки родителя, — ты ведь
не запрещал хоронить фиванцев…" — так просит и земно
740 кланяется; но ее уводит отец и злодею
карой грозит, прощенье презрев. — Таков же в пещере
лев[83], пред младостью чьей трепетали дубровы и горы,
немощный днесь, возлежит укрощен продолжительным веком.
Всё же величествен он, и старость его неприступна.
Если ж мычанье дойдет до его ослабевшего слуха,
он распрямится и мощь воспомнит свою, об ушедших
силах стеня и о том, что равнинами правят другие.
Оною речью смягчен, не во всем, однако, правитель
слезным мольбам уступил и отца обделил одолженьем:
750 "Не далеко, — говорит, — от пределов ты будешь удержан
отчих: так только, чтоб ты ни жилищ, ни храмов священных
не осквернял. Водворись в лесах своего Киферона;
кроме того для твоей земля не заказана тени
та, где, сразившись, в крови покоятся оба народа".
И под неискренний шум одобрения знати и люда,
льющего слезы, — шагнул на царский порог горделиво.
Гибельный стан между тем пеласги разбитые тайно
все покидают: своих ни вождей перед ними, ни стягов;
молча разбредшись, идут стяжавшие вместо прекрасной
760 смерти — постыдную жизнь и позорящее возвращенье.
Ночь помогла[84] и желанною тьмой убегавших сокрыла.