Стаций Публий Папиний. Фиваида

мир от покоя, войну беспощадную помнит победа.
Выйти за стены, ряды укреплений нарушить теперь лишь
10 и растворить ворота теперь лишь решается доблесть.
Ужас недавний стоит пред глазами, и — ныне пустое —
поле страшит. — Как тех, кто в море скитался, сначала
суша качает[1], так им, исстрадавшимся, странно, что схватка
кончена: мнится, что вновь восстанет разбитое войско.
Так, заметив едва, что к порогу решетчатой башни
пестрый взбирается змей, идалийские птицы трепещут[2]:
внутрь загоняют птенцов, непорожние гнезда когтями
обороняют и бьют непригодными к бою крылами;
после, хоть тот и отпрянул назад, но и воздух свободный
20 белую стаю страшит; и, даже в полет устремившись,
птицы дрожат, все еще озираяся между созвездий.
Шествуют в поле, где люд бездыханный и все, что от битвы
павшей осталось: вожди кровавые всюду ведут их —
Скорбь и Страданье. Один на тела и оружие смотрит,
плечи безглавые зрит другой, а рядом — чужие
головы; этот вопит, потеряв колесницу, и речи
к сирым — лишь это ему остается — коням обращает;
раны великие тот лобызает, на доблесть пеняя.
Там разбирают тела: в руках отсеченных зажаты
30 копья или мечи; а рядом — торчащие стрелы,
впившиеся в глаза; и в тщетных поисках трупа
многие мчатся с немым готовым излиться рыданьем.
И над обрубками тел подымается жалкая битва:
спор, кому обмывать, кому погребать их пристало;
или останки врага (порой насмехается Случай),
не разобрав, оплачет иной: нет верного средства,
чьей избежал различить, по чьей ступаешь ты крови.
Те, у кого невредим их дом, обойденные горем,
то, блуждая, глядят на пустые данайские кущи,
40 в стане пожары чиня; то ищут (а это приятно
после боев), где Тидей растерзанный в прахе повержен;
есть ли расщелина там, где низвергся пророк; где бессмертных
враг и живет ли досель в останках эфирное пламя.
Вот уже день в слезах проведен, вот поздний спустился
вечер: но горю стенать[3] и бедой услаждаться любезно.
Не разошлись по домам, но всенощно у тел пребывали
толпы: по очереди следят за кострами, и вопли
прочь отгоняют зверей, — никого ни на миг не сломили
сладкие звезды, ничьи в рыданьях глаза не сомкнулись.
50 Третий в сраженье вступал с Авророю Люцифер. Горы
славы дубров уже лишены: с вершины тевмесской
мощные сходят стволы и чтимый в кострах погребальных
лес Киферона. Горят побитых отрядов останки,
в груды нагромождены. Почету последнему рады
маны Огигии; рать обездоленных греков нагая
над запрещенным огнем летает и жалобно стонет.
Несправедливую тень Этеокла свирепого также
хоть и не царский костер, но почтил; однако аргосцем
велено брата считать[4]: его даже призрак в изгнанье.
60 Но Менекею гореть не дозволили в пламени общем
ни скиптродержец-отец, ни Фивы, — костер не обычный
соорудили ему, но холм из оружья воздвигся[5]:
из колесниц, и щитов, и доспехов, отбитых у греков.
Он победителем сам поверх неприятельской груды —
с мирною лавра листвой в волосах и священной повязкой —
точно таков возлежал, как Тиринфий, призванный небом,
некогда, радости полн, на горящей покоился Эте.[6]
Кроме того, живые тела — плененных пеласгов[7] —
и усмиренных коней — храбрецу в сраженьях утеху —
70 в жертву приносит отец. Уже охватил их взлетевший
пламень и вот, наконец, отцовы стенанья исторглись:
"Если б тебя миновал неуемный порыв к благородной
славе, мой сын досточтимый! — Со мной в эхионовом граде
ты бы царил и после меня! Но пришедшую радость
ты огорчаешь и сан немил мне царский отныне.
Пусть к небесам в небожителей сонм ты взнесен приснославной
доблестью, — верю тому; но я о тебе неизменно
буду рыдать. Алтари и высокие храмы фиванцы
пусть посвящают тебе[8], — но родителю скорбь не запретна.
80 Горе мне! Вот и теперь — где взять мне достойные жертвы,
чтобы тебя схоронить? — Их нет, будь властен я с прахом
Аргос смешать роковой и Микены, разбитые мною,
а в довершенье — себя, кто погибели сына обязан
жизнью и саном! Ужель день тот же и то же сраженье
в Тартар, мой сын, и тебя низвели, и проклятых братьев,
и уравнялась моя с эдиповой горькая доля?
Сколь, о Юпитер благой, о сходных рыдаем мы тенях!
Сын мой, прими же еще твоему торжеству приношенья:
это кормило прими у десницы, с главы вознесенной —
90 повязь

1

Стих 12 Как тех, что в море скитался, сначала суша качает… — Ср. Вергилий. "Энеида", X, 283: "покуда строем не стали враги и неверны шаги их на суше".

2

Стих 15-21 Так, заметив едва, что к порогу …взбирается змей… — Ср. Гомер. "Илиада",. II, 308 слл.; Овидий. "Любовные элегии", I, 2, 23; …идалийские птицы… — голуби, посвященные Венере. Вергилий об Энее: "пернатых матери спутниц узнал" ("Энеида", VI, 193).

3

Стих 22-49 Шествуют в поле… — Ср. III, 114-132; …или останки врага (порой насмехается Случай)… — Ср. Овидий. "Письма с Понта", IV, 3, 31; Плиний. "Естественная история", II, 7; …враг… — Капаней; …горю стенать и бедой услаждаться любезно… — Ср. Еврипид. "Эномай" (фр. 577, Диндорф); Стобей. "Эклоги", 122, 8.

4

Стих 50-59 Третий в сраженье вступал с Авророю Люцифер. — Ср. сцену возведения погребальных костров с аналогичной сценой у Гомера ("Илиада", XXIII, 109 слл.); …рать обездоленных греков нагая над запрещенным огнем летает… — Креонт, сменивший Этеокла на престоле, также запретил хоронить трупы аргивян; …аргосцем велено брата считать… — Полиника, как и остальных аргивян, Креонт похоронить не разрешил.

5

Стих 61-62 …костер не обычный соорудили, ему, но холм из оружья воздвигся… — Такие холмы из оружья, согласно Лактанцию, варвары сооружали умершим царям.

6

Стих 65-67 …с мирною лавра листвой в волосах и священной повязкой… — так как Менекей сам себя принес в жертву богам для того, чтобы установился мир: …как Тиринфий, призванный небом… на горящей покоился Эте… — См. примеч. к XI, 234-238.

7

Стих 68 Кроме того, живые тела — плененных пеласгов… — Стаций упоминает обычаи древних закалывать пленных у погребального костра и бросать их в огонь, чтобы умилостивить кровью тени умерших. Ср. Гомер. "Илиада", XXIII, 175-176; Вергилий. "Энеида", XI, 82.

8

Стих 78-79 Алтари и высокие храмы фиванцы пусть посвящают тебе… — т.е. чтят как бога.