В конце июля вожди Германии в последний момент пошли было на попятную, но Австро-Венгрия отвергла пробные мирные инициативы — и Германия уступила. Если бы Вильгельм II проявил сдержанность и обуздал своих зависимых от него австро-венгерских союзников, то Николай II ответил бы ему тем же. Но вместо этого, перед лицом воинственности своего кузена, давления со стороны отечественных элит, требовавших проявить твердость, и внутренних волнений царь отдал приказ, затем отменил его, и наконец 31 июля снова отдал приказ о всеобщей мобилизации[660].
Впрочем, Россия не была невинной жертвой. В верхах постоянно затевались интриги, имевшие целью заставить царя упразднить Думу или понизить ее статус, превратив ее в чисто совещательный орган. По сути, принятое Николаем II решение о войне представляло собой замаскированный путч против презираемой им Думы. Война позволила бы восстановить непосредственный мистический союз между царем и народом (и в этом смысле стала бы продолжением отмечавшегося в прошлом году 300-летнего юбилея Романовых). Царь испытывал неподдельные угрызения совести при мысли о своих невинных подданных, обреченных на смерть, но в то же время он ощущал мощный эмоциональный подъем, вызванный избавлением от отвратительных политических компромиссов и посягательств на самодержавный идеал. Кроме того, Николай II возлагал надежды на патриотический подъем в стране, «вроде того, который наблюдался во время войны 1812 года»[661]. Вторя подобным заблуждениям, одна из провинциальных газет отзывалась на известие о войне такими словами: «нет больше ни политических партий, ни диспутов, ни правительства, ни оппозиции, а есть лишь единый русский народ, готовый сражаться месяцами и годами до последней капли крови»[662]. В этом и заключалась великая иллюзия: сомнительная, нежеланная война, имевшая своей целью поддержание международного престижа России, выдавалась за внутриполитический триумф, когда толпы падают на колени перед своим царем на Дворцовой площади. Умами овладели мечты и о дальнейшем расширении империи: в кои-то веки перед ней открылась возможность захватить Черноморские проливы и армянские регионы османской Анатолии, аннексировать владения Австрии с польским и украинским населением, а также войти в Персию, китайский Туркестан и Внешнюю Монголию[663].
Не один лишь Николай II неожиданно вывернул наизнанку традиционную причинно-следственную связь между войной и революцией в России, сочтя, что война каким-то образом поможет предотвратить революцию[664]. В Берлине чувство уязвимости тоже порождало фантазии о зарубежной экспансии и внутриполитической консолидации. Перспектива войны на два фронта вызвала к жизни германский план покорения континента. Этот план, получивший известность как план Шлиффена по имени генерала графа Альфреда фон Шлиффена (1833–1913) и первоначально отчасти замышлявшийся как смелый способ добиться предоставления военным дополнительных ресурсов, после его переработки Хельмутом фон Мольтке-младшим предусматривал вторжение колоссальной армады в Бельгию и Францию по огромной дуге с тем, чтобы в дальнейшем разбить Россию. Предполагалось, что Германия сможет компенсировать численное превосходство противников тактической внезапностью, мобильностью и отличной подготовкой[665]. Германский генеральный штаб, одолеваемый приступами пессимизма, питал меньше иллюзий в отношении скоротечности войны, чем нередко считается, но не желал признавать, что война перестала быть эффективным политическим инструментом: в глазах немецких армейских кругов война по-прежнему обещала разом решить многочисленные проблемы, стоявшие перед страной, — и штатские были согласны с ними. Таким образом, Германия шла на нарушение бельгийского нейтралитета с тем, чтобы поддержать Австрию в ее противостоянии с Россией, притом что основой целью было избежать поражения в гонке вооружений с Россией, что означало также войну с Великобританией[666].
660
Turner, «The Russian Mobilization in 1914,» 252–66; Geyer,
661
Hans Rogger, «Russia in 1914». Александра в письме Николаю, выдавая желаемое за действительное, утверждала, что война «принесла воодушевление, покончила с застоем в умах, обеспечила единство чувств» и называла ее «здоровой войной в нравственном смысле»: Pares,
662
И далее: «Начинается вторая Великая Отечественная война»: Gatrell,
663
Как отмечал Джон Ле Донн, «Это не были цели политического истеблишмента, утратившего выдержку и загипнотизированного германской угрозой». Вообще говоря, как справедливо отмечал Борис Нольде, империалистические военные цели России не стояли за решением о войне, будучи поставленными уже после начала войны. Тем не менее они возникли не на ровном месте. Задним числом один из главных виновников, бывший российский министр иностранных дел Александр Извольский, пытался оправдать Россию, утверждая, что ее решения диктовались лишь страхом перед германской гегемонией в Европе: Le Donne,
664
Как пишет один исследователь, «Российское правительство, долгое время не желавшее войны из страха перед ее социальными последствиями, теперь решилось на нее по тем же самым причинам»: McDonald,
665
Zuber,
666
Forster, «Dreams and Nightmares: German Military Leadership and the Images of Future War,» 343–76 (особенно p. 360, 365, 372); Herwig, «Germany and the ‘Short War’ Illusion,» 688; Snyder,