Благодаря своему отцу будущий вождь мирового пролетариата рано соприкоснулся с фабричной жизнью во всей ее неприглядности. На фабрике Адельханова имелся медпункт, чем не могло похвастаться ни одно другое кожевенное предприятие в Тифлисе, но рабочий день был длинным, заработки — низкими, условия труда — опасными. Та же самая механизация, которая подрывала позиции таких независимых кустарей, как Бесо, с течением времени сделала избыточной часть рабочей силы и на самой фабрике. Более того, взрослые рабочие у Адельханова были жестокими людьми, издевавшимися над молодежью. Возможно, что Сосо в качестве ученика оставался исключительно на подхвате у более взрослых рабочих, и никто не учил его сапожному делу. Несомненно, ему приходилось дышать тошнотворной вонью гнилой сыромятной кожи в сыром подвале, бесконечно более скверном, чем тот погреб, в котором его безуспешно пыталась нянчить мать. Если бы Сосо Джугашвили остался учеником-пролетарием у Адельханова или сбежал и стал уличным мальчишкой, из него едва ли бы получился Сталин. Однако вместо этого — как отмечали все его биографы — Кеке задействовала все свои тщательно выпестованные церковные связи с тем, чтобы заполучить назад дорогого сыночка. Подобно Кларе Гитлер, набожной католичке, мечтавшей о том, чтобы ее сын Адольф стал пастором, Кеке Геладзе верила в то, что ее мальчику Сосо суждено выйти в православные священники, — этот путь для таких, как он, детей из низов общества открылся с отменой крепостного права[84]. Своим возвращением на многообещающий путь прилежной учебы и самосовершенствования мальчик был обязан решительной матери.
Кеке не шла ни на какие компромиссы. Она отвергла предложенное тифлисскими церковными властями решение, согласно которому Сосо остался бы с отцом, но получил бы разрешение петь в хоре грузинского экзарха. Кеке не соглашалась ни на что, кроме возвращения Сосо в Гори к сентябрю 1890 года, когда начинался следующий учебный год[85]. Победой над мужем в глубоко патриархальном обществе она была обязана в том числе и друзьям семьи, вставшим на сторону женщины, и самому мальчику. В родительской войне за право выбора между карьерой священника (и училищем) и ремеслом сапожника Сосо отдал предпочтение училищу и, соответственно, матери. В отличие от Бесо, Кеке всегда была готова на все, лишь бы ее сын был одет, а его счета оплачены. Иосиф (Сосо) Иремашвили, который свел знакомство с будущим Сталиным, сцепившись с ним на школьном дворе, вспоминал, что его друг «был предан лишь одному человеку — матери»[86]. А Кеке, в свою очередь, была предана ему. И все же не следует ее идеализировать. Помимо всего прочего, она была властной женщиной. «Жестокость Сталина — это от матери», — вспоминал другой его горийский приятель, впоследствии занимавший второстепенную должность в свите диктатора (он отвечал за вино и продовольствие). «Мать у него, Екатерина Геладзе, была очень жесткой женщиной, да и вообще тяжелым человеком»[87]. В свою очередь, Бесо, судя по всему, вслед за женой и сыном вернулся в Гори. Если дело обстояло так, то это был уже не первый случай, когда он умолял Кеке о примирении. Но события 1890 года, связанные с лечением Сосо и его работой на фабрике в Тифлисе, ознаменовали окончательный распад их брака[88]. Бесо отказался оказывать семье материальную поддержку (чего бы эта поддержка ни стоила), и Сосо, вернувшийся в горийское духовное училище, был исключен из него за то, что родители не внесли плату за обучение, составлявшую 25 рублей. Судя по всему, в итоге долг погасил взявший дело в свои руки «дядя Яков» Эгнаташвили.
Дядя Яков стал важным человеком в жизни Сосо, он фактически заменил ему отца[89]. Многие авторы уделяли большую роль увлечению юного Сталина знаменитым романом «Отцеубийство» (1882) Александра Казбеги (1848–1893), отпрыска грузинской княжеской семьи (его дед принимал участие в аннексии Грузии Россией и получил за это земли в горах). Российские имперские власти, которых обличал Казбеги в своем романе, запретили эту книгу, тем самым усилив и без того значительный интерес к ней. По сюжету романа крестьянский сын Яго и прекрасная девушка Нуну влюбляются друг в друга, несмотря на неодобрение своих семейств, но грузинский чиновник, пошедший на службу к российским властям, насилует Нуну и сажает Яго в тюрьму по сфабрикованному обвинению. Лучший друг Яго, Коба, смелый и неразговорчивый горец (мохеве[90]), клянется отмстить — «Я заставлю их матерей рыдать!» — и устраивает для Яго дерзкий побег из тюрьмы. Однако люди грузинского чиновника убивают Яго. Нуну умирает от горя. Но Коба, верный своей клятве, настигает надменного чиновника и лишает его жизни — «Это я, Коба!» — совершая акт примитивного правосудия. Коба — единственный оставшийся в живых герой романа, переживший и своих друзей, и врагов[91]. Среди нескольких десятков ранних псевдонимов Сталина — недолгое время включавших и такой, как Бесошвили («сын Бесо») — единственным прилипшим к нему был Коба. «Он называл себя Кобой и не желал, чтобы мы звали его по-другому, — вспоминал его друг детства Иосиф Иремашвили. — Его лицо сияло от гордости и удовольствия, когда мы называли его Кобой»[92]. В нем было что-то мальчишеское; как вспоминал один из его друзей, «Мы, его друзья, нередко видели, как Сосо <…> слегка выставив левое плечо вперед и слегка согнув правую руку, с папироской в руке спешит куда-то среди уличной толпы». Называться мстителем Кобой (что по-турецки означает «неукротимый»), несомненно, импонировало ему куда больше, чем слышать такие клички, как Калека или Рябой. Однако стоит подчеркнуть, что Яков Эгнаташвили, ставший для Сосо Джугашвили приемным отцом, тоже имел прозвище Коба, являвшееся чем-то вроде уменьшительного от Якоби — грузинского варианта его имени.
86
Iremashvili,
87
Логинов.
88
Островский.
91
Lang,
92
Iremashvili,