Когда Сталин 17 июня писал из Сочи Молотову: «чтобы укрепить тыл, нужно обуздать оппозицию теперь же», его слова были продиктованы отнюдь не только своекорыстием и цинизмом[3602]. Отныне борьба с Троцким в еще большей степени стала для него вопросом государственной безопасности, несмотря на ее маниакально личный характер. Ознакомившись со стенограммой заседания Центральной контрольной комиссии, Сталин раздраженно писал Молотову (23 июня): «Допрашивали и обвиняли не члены ЦКК, а Зиновьев и Троцкий. Странно, что попрятались некоторые члены ЦКК. А где Серго? Куда и почему он спрятался? Позор!.. Неужели эту „стенограмму“ отдадут на руки Троц[ко]му и Зиновьеву для распространения! Этого еще не хватало»[3603].
На самом деле Орджоникидзе присутствовал: Троцкий адресовал свой долгий монолог в том числе и ему. «Я утверждаю, что вы держите курс на бюрократа, на чиновника, а не на массу», — заявил Троцкий, которого постоянно прерывали. — «В аппарате — огромная внутренняя поддержка друг друга, взаимная страховка»[3604]. Тем не менее Орджоникидзе не решался обрушить на его голову карающий меч. Он отметил, имея в виду Зиновьева и Каменева: «они принесли большую пользу нашей партии»[3605]. Голоса за и против их исключения разделились примерно поровну. Орджоникидзе, Калинин и даже Ворошилов указывали, что вопрос об изгнании членов оппозиции из Центрального комитета должен быть отложен до ближайшего партийного съезда. Сталин потребовал, чтобы его голос был учтен заочно, а Молотов убедил Калинина передумать, благодаря чему сторонники исключения оказались в большинстве[3606]. Тем не менее Орджоникидзе предпочел ограничиться выговором. Но Троцкий все равно заявил ему, что «истребление оппозиции было лишь делом времени»[3607].
В Сочи Сталин нашел время на переписку с молодым школьным учителем Серафимом Покровским (г. р. 1905), который затеял с диктатором эпистолярную дискуссию о том, была ли направлена политика партии в 1917 году на союз со всем крестьянством или только с бедным крестьянством. «Начав переписку с Вами, я думал, что имею дело с человеком, добивающимся истины, — язвительно писал диктатор 23 июня 1927 года, обвиняя учителя в наглости. — …надо обладать нахальством невежды и самодовольством ограниченного эквилибристика, чтобы так бесцеремонно переворачивать вещи вверх ногами, как делаете это Вы, уважаемый Покровский. Я думаю, что пришло время прекратить переписку с Вами. И. Сталин»[3608]. Сталин терпеть не мог, когда ему перечили в вопросах теории.
Поражение в Китае потенциально могло стать главным вопросом на грядущем XV съезде партии, из-за чего Сталин и торопил с исключением оппозиционеров. 27 июня Троцкий писал в ЦК: «Это самый тяжелый кризис с момента революции»[3609]. Сторонники сталинской линии цеплялись за левое крыло Гоминьдана в Ухане, где у коммунистов имелось два портфеля (сельского хозяйства и труда), но в тот же день Сталин писал Молотову: «Боюсь, что Ухан[ь] сдрейфит и подчинится Нанкину» (то есть Чан Кайши). И все же Сталин не терял надежды: «нужно всемерно настаивать на неподчинении Ухана Нанкину, пока есть возможность настаивать. Ибо потерять Ухан, к[а]к отдельный центр, значит, потерять, к[а]к никак, некий центр революционного движения, потерять возможность свободных собраний и митингов рабочих, потерять возможность открытого существования компартии, потерять возможность открытой революционной прессы, словом, потерять возможность открытой организации пролетариата и революции». Он предлагал подкупить Ухань. «Уверяю, что стоит из-за этого отдать Ухану лишних 3–5 миллиона»[3610]. Однако Молотов впал в нехарактерную для него панику. «…решения то и дело принимаются с перевесом 1-го голоса, — писал он Сталину 4 июля. — Я все больше думаю о том, не придется ли тебе приехать в М[оскву] раньше строка». Молотов поведал Сталину, что Ворошилов, его образцовый сторонник, «доходит до огульного охаивания „Нашего рук[оводст]ва за последние 2 года“»[3611].
3603
Кошелева.
3606
РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 767. Л. 35–39, 45–48, 56–60; Gorlizki and Khlevniuk, «Stalin and his Circle», III: 243–67;
3608
Сталин.