Согласно советским законам саботаж не обязательно должен был быть преднамеренным деянием; если чьи-то указания или действия приводили к авариям, то его тоже можно было подозревать в контрреволюционных намерениях[3883]. Но в Шахтинском деле режим собирался доказать, что имели место преступные намерения, а значит, ОГПУ должно было выбить из подсудимых признание, что было ответственной задачей, для решения которой тайная полиция помещала подозреваемых в одиночные камеры с невыносимо холодным полом, не давала им спать много ночей подряд («допросы» посредством так называемого конвейера) и обещала смягчение приговоров. Это приводило к комическим коллизиям: когда один подсудимый, сознавшийся по всем предъявленным ему обвинениям, заявил своему адвокату, что получит всего несколько месяцев тюрьмы, адвокат сообщил ему, что он может быть приговорен к смерти, после чего тот отказался от своих показаний. Но «следователь» не пожелал фиксировать этот отказ в протоколе, в то время как другой подсудимый испугался того, что это отречение погубит их обоих. (Что касается адвоката, тот отказался от дела[3884].) Сталин стоял на том, что преступные деяния замышлялись по приказу из-за границы и что подсудимые получали оттуда же и деньги на их выполнение, и это делало задачу, поставленную перед следствием, еще более ответственной, так как процесс собирались сделать публичным и открытым для иностранцев. Начальник ОГПУ Менжинский, страдавший от сильных болей, а также от приступов гриппа, вскоре отправился в Мацесту, чтобы пройти курс лечения в серных ваннах, и потому это была не его забота[3885]. Ответственным за подготовку процесса в Москве стал Ягода. Ни он, ни Евдокимов не были дураками: они понимали, что никакого преднамеренного саботажа в Шахтах не велось[3886]. Тем не менее на них сильно давил Сталин, который получил от Евдокимова с Ягодой все, что ему требовалось: от историй о том, что «открыта мощная [контрреволюционная] организация, многие годы оперирующая» в Донецком угольном тресте, до преступного сговора с участием германских и польских граждан[3887].
Иностранная «экономическая» интервенция
В связи с Шахтинским делом были арестованы пять немецких инженеров, включая четырех служащих AEG, устанавливавших турбины и горнорудное оборудование. (Политбюро также решило допросить английских специалистов, но затем их отпустили.) Советские источники объясняли, что европейский рабочий класс под впечатлением от советских достижений удержал буржуазных поджигателей войны от военного вторжения, но империалисты развязали невидимую войну — экономическую контрреволюцию или «вредительство» как новый метод антисоветской борьбы[3888]. 10 марта председатель правления AEG телеграфировал в Москву послу Брокдорфу-Ранцау из министерства иностранных дел в Берлине, обращаясь к нему с просьбой донести до советского правительства, что AEG прекратит всякую деятельность в России и отзовет всех своих сотрудников, если арестованные инженеры не будут освобождены; на следующий день посол зачитал эту телеграмму Чичерину. 12 марта заместитель наркома иностранных дел Литвинов дал из Берлина телеграмму Сталину и Чичерину об ужасающем влиянии ареста немцев на советско-германские отношения[3889]. Чичерин пытался ограничить размер ущерба, заранее предупредив германского посла в Москве об этом грядущем неприятном событии, с которым, как он надеялся, можно было разобраться совместными усилиями[3890]. Но с точки зрения Германии момент для этих арестов был выбран крайне причудливый. Всего за месяц до заявления о раскрытом «заговоре» советские представители начали в Берлине новые переговоры о заключении двустороннего торгового соглашения, обещая, среди прочих стимулов, гарантированные заказы на 600 миллионов марок в обмен на кредит на такую же сумму и долгосрочные займы. Кроме того, советские представители просили открыть немецкие финансовые рынки для советских государственных облигаций[3891]. Германские промышленники и финансисты предъявили свой список требований, но сейчас казалось, что все эти усилия пошли прахом. Раньше Сталин лишился французских кредитов из-за скандала, связанного с советским послом Христианом Раковским, а сейчас он преднамеренно шел на конфронтацию с немцами. 2 марта 1928 года в письме для остальных членов политбюро Сталин вместе с Молотовым отмечал: «Дело может принять интереснейший оборот, если организовать соответствующее судебное разбирательство к моменту выборов в Германии»[3892].
3883
В январе 1928 г. в отношении статьи уголовного кодекса о вредительстве (ст. 58.7) было сделано разъяснение, согласно которому для уголовного преследования не требовалось доказательств наличия «контрреволюционных намерений». Solomon,
3884
Kuromiya, «The Shakhty Affair», 46–7 (ссылка на: ГАРФ. Ф. 1652. Д. 49. Л. 1–9 [опись не указана]).
3885
Боли в ноге у Менжинского уменьшились, но у него резко ухудшился слух, предположительно вследствие артериосклероза; кроме того, врачи отмечали у него небольшое расширение сердца и аорты. Мозохин, Гладков.
3886
В 1937 г., когда уничтожали Ягоду, Евдокимов сказал ему: «Я спрашиваю, вот вы, Ягода, были тогда моим начальником, какая помощь с вашей стороны была в этом деле оказана? Ягода: В Шахтинском деле? Вы сами в него не верили. — Брось ты мне петрушку тут крутить».
3887
3888
3889
Rosenbaum, «The German Involvement in the Shakhty Trial». Литвинов предлагал создать авторитетную комиссию исключительно для определения степени вины немцев и гарантии того, что на их допросах будет присутствовать представитель немецкого министерства иностранных дел. Такая комиссия так и не была создана, хотя 13 марта в комиссию политбюро, занимавшуюся Шахтинским делом, был введен Ворошилов, в ведении которого находились советско-германские военные отношения.
3890
Красильников.
3891
Ахтамзян.