Кроме того, Сталин обращался непосредственно к рабочим, стремясь завоевать их доверие и мобилизовать их на проведение индустриализации и коллективизации. Число наемных работников в промышленности, включавшей почти 2 тысяч национализированных предприятий, в 1928 году достигло 2,7 миллиона, наконец-то превысив уровень 1913 года (2,6 миллиона)[3911]. (Еще полмиллиона рабочих было занято в строительстве.) Но пролетарии по-прежнему ютились в переполненных общежитиях и бараках, а у многих вовсе не имелось жилья. На удовлетворение повседневных потребностей (питание, одежда, квартирная плата) уходило три четверти заработка рабочих, если этот заработок имелся: в годы нэпа число безработных никогда не снижалось менее 1 миллиона и приближалось к 20 % трудоспособного населения. Даже в столице безработным был каждый четвертый промышленный рабочий, что было позорным обстоятельством, требовавшим объяснения или поиска козлов отпущения[3912]. В то же время прямо на глазах у рабочих шла разгульная ночная жизнь, доступная только богатым — и это творилось в стране победившего пролетариата?[3913] Что же случилось с революцией? Неужели люди лили кровь на гражданской войне и одолели врагов для того, чтобы власть досталась нэпманам и спекулянтам? «Универсальный класс» истории голодал, а кулаки тем временем бесстыдно накапливали огромные запасы хлеба? Рабочих отправляли в шахты, где они погибали под завалами — и это было случайностью? «Буржуазные специалисты» и начальники предприятий между тем жили с роскошью в пяти комнатах и более, где у них имелись водопровод и электричество, прислуга и водители[3914]. А что делало для пролетариев государство, объявившее себя пролетарским? Сомнения в надежности пролетариата вынуждали партийных функционеров к тому, чтобы видеть именно в себе, в аппаратчиках, социальную опору режима, что было бы неудобным обстоятельством даже в отсутствие критики «бюрократии» со стороны Троцкого. Более того, была развернута яростная публичная кампания по изображению рабочих как прогульщиков и карьеристов, пьяниц и дезертиров, в то время как «производственные собрания» рабочих, проводившиеся профсоюзами, реально имели своей целью навязать более высокие нормы выработки. Впрочем, в 1928 году партийные комитеты взяли эти собрания под свой контроль, и теперь те давали рядовым рабочим возможность разоблачать бесхозяйственность, расточительство и злоупотребления[3915].
Из материалов Шахтинского дела фактически следовало, что их начальники могут быть предателями[3916]. В откровениях «Правды» также утверждалось, что вредительство шло годами «под самым носом у „коммунистических вождей“». Молодые члены партии после таких понуканий ухватились за возможность обратить себе на пользу с трудом сдерживаемое классовое возмущение и классовые амбиции молодых пролетариев, не говоря уже о своих собственных. Согласно сводкам настроений, составлявшимся тайной полицией, после Шахтинского дела рабочие нередко указывали на аналогичные явления на их собственных предприятиях. «У нас на заводе большая бесхозяйственность, годные станки брошены в сарай, — говорил рабочий с ленинградского завода „Большевик“, согласно донесению от 24 марта 1928 года. — Это второй Донбасс»[3917]. Подобные настроения проникали и в деревню. «Где же были партия, профсоюзы и ОГПУ, если они десять лет позволяли водить нас за нос?» — спрашивал один сельский корреспондент в письме в «Крестьянскую газету», дополняя свои слова жалобами на местные следственные органы, не способные наказать «бюрократов» и «чуждые элементы», притеснявшие крестьян[3918].
Попытки рабочих создавать независимые организации по-прежнему безжалостно подавлялись, но отныне возмущение в рядах рабочих разжигали целенаправленно, причем не от случая к случаю, а в ходе шумных кампаний против врагов как за границей, так и внутри страны[3919]. Одно за другим проводились собрания, на которых «обсуждалось» вредительство в угольной промышленности и других отраслях, причем некоторые рабочие требовали, чтобы «вредителей» предали смерти; выступления инженеров и управленцев, называвших Шахтинское дело циничным поиском козлов отпущения, укрепляли подозрения в том, что специалисты, которым еще не предъявили обвинений, тоже могут быть виновны[3920]. В тех местах, где научно-технической интеллигенции не существовало — например, в отсталой Марийской автономной республике в Поволжье, — ОГПУ преследовало гуманитарную интеллигенцию (главным образом крестьянского происхождения) за такое преступление, как изучение и преподавание истории своего региона и народа[3921]. Классовая война возвращалась. Забыв о ставке Ленина на бедных крестьян, не говоря уже о ставке Столыпина на процветающих крестьян, Сталин собирался сделать ставку на молодых энергичных мужчин из городских низов, чтобы именно они встали во главе социалистического переустройства деревни, которую многие из них покинули совсем недавно. Налицо была многогранная технология правления: «борьба» велась не только против сельских кулаков, скрывающих хлеб, но и против классово чуждых «буржуазных» специалистов в городах и партийных функционеров, с готовностью шедших на сговор с врагами, либо пребывавших в бездействии, что приравнивалось к сговору. Эта массовая мобилизация проводилась под весьма соблазнительным лозунгом: режим не желал допустить, чтобы мечты рабочих были преданы забвению, погублены из-за недостатка бдительности, проданы за Иудины серебреники. Но эта кампания влекла за собой риск грандиозных сбоев в работе народного хозяйства, а ее исход был неопределенным[3922].
3911
3912
Merridale,
3914
Kuromiya,
3915
Chase,
3919
Kuromiya, «The Shakhty Affair», 51 (ссылка на: ГАРФ. Ф. 5459. Оп. 9. Д. 354. Л. 5); Lyons,