1928 год был годом тщетных надежд на то, что Сталин отступится, но свидетельства его решимости были повсеместными. В составлявшихся тайной полицией сводках настроений в деревне, в полном соответствии с веяниями, все реже упоминались ножницы цен, дефицит промышленных товаров и прочие факты и все чаще шла речь о «саботаже» и «классовых врагах»[3945]. Порой сигналы о том, что Сталин разминает мышцы, непреднамеренно приобретали комический характер. Например, местные отделения ОГПУ время от времени отправляли сводки политических настроений региональным партийным комитетам и советам, но 16 мая 1928 года Ягода разослал циркуляр с пометкой «совершенно секретно», в котором сетовал на то, что «в сводках, рассылаемых <…> по местным учреждениям, злоупотребляют упоминаниями имен ответственных партийных работников», из-за чего возникали «ложные впечатления», будто эти функционеры находятся под пристальным надзором на предмет того, что и кому они говорят. «Необходимо поэтому устранить не только упоминание имен ответственных работников во внешних сводках, а избегать этого даже в сводках внутреннего характера»[3946]. Слежка тайной полиции за функционерами режима — несомненно, это было ложное впечатление!
Показательный процесс
В Советском Союзе еще не было такого сенсационного зрелища, как Шахтинский процесс, начавшийся 18 мая 1928 года среди мраморных стен в Колонном зале Дома союзов и продолжавшийся 41 день[3947]. Это был первый крупный общесоюзный публичный процесс с 1922 года, но своими масштабами он далеко превосходил предыдущий. Другим процессам 1928 года, призванным преподать стране политические уроки, таким как военный трибунал, разбиравший дело о мнимой англо-финской «шпионской сети» в ленинградской пограничной зоне, было очень далеко до Шахтинского процесса по накалу страстей и значению[3948]. Ради максимальной гласности он проходил в Москве; его ход освещали почти 100 специально отобранных зарубежных и советских журналистов[3949]. В зале суда, стены которого были затянуты красной тканью, побывало почти 30 тысяч жителей страны (по утверждениям партии, 100 тысяч) — рабочих, комсомольских активистов, иногородних делегаций. «В зал с шумом втекали людские толпы, спеша занять самые удобные места, — писал корреспондент из Америки. — Ложи постепенно заполнялись дипломатами, влиятельными чиновниками и другими привилегированными зрителями — там непрерывно кланялись друг другу и обменивались рукопожатиями»[3950]. На процессе председательствовал Андрей Вышинский, обращавший на себя внимание своим костюмом и пенсне; главный прокурор Николай Крыленко носил охотничью куртку, брюки-галифе и гамаши. Процесс снимали для киножурналов и специального документального фильма, и бритая голова Крыленко блестела в свете юпитеров[3951]. Из зала суда велись радиорепортажи. Шахтинский процесс держал в напряжении всю страну.
Само собой, капиталистов в стране больше не было, потому их роль досталась дореволюционным инженерам и управленцам[3952]. Из 53 подсудимых 20 признали свою вину, 11 признали обвинения частично, а остальные заявляли о своей невиновности. Те, кто отвергал обвинения, не скрывали неприязни к советскому режиму или неверия в построение социалистической мечты, но заявляли, что все равно трудились добросовестно, будучи профессионалами; тем не менее то, что они сознавались во враждебных взглядах, воспринималось как доказательство их участия в саботаже. Крыленко зачитывал заявления, сделанные якобы рабочими, о дурном обращении со стороны этих «кровопийц рабочего класса»[3953]. Он «с начала до конца играл на публику, — впоследствии вспоминал один просоветски настроенный иностранный корреспондент. — Он никогда не упускал случая покрасоваться перед аудиторией, отобранной полицией, и сорвать аплодисменты. Порой вместе с ликующей толпой аплодировали даже некоторые из подсудимых»[3954]. Но признания обвиняемых не сходились друг с другом в том, что касалось даты создания контрреволюционной «организации». Хореография процесса нарушилась еще сильнее, когда немецкий специалист Макс Майер (г. р. 1876) заявил Вышинскому, что подписал свое признание только из-за того, что был утомлен ночными допросами и не знал русского (и потому не понимал, что именно подписывает). Когда же Вышинский потребовал от Майера подтвердить виновность советского гражданина Абрама Башкина, Майер назвал Башкина самым добросовестным из всех известных ему советских инженеров, полностью сконцентрированном на использовании импортных турбин; Башкин, сидевший в клетке для подсудимых, неожиданно крикнул, что его собственное признание в вине (сделанное несколькими минутами ранее) было ложью. Вышинский объявил перерыв. Примерно сорок минут спустя Башкин вновь выразил согласие с возведенными на него обвинениями[3955].
3945
Угроватов.
3946
Плеханов.
3947
3952
По мнению одного историка, Сталин стремился разрушить их технократический этос и возможную политическую солидарность. Bailes, «Politics of Technology», 464.
3955
Hilger and Meyer,