Уже после полуночи, в 1.30 ночи 7 июля, Андрей Вышинский зачитал в Колонном зале приговоры, вынесенные по Шахтинскому делу. Четверо из 53 подсудимых, включая двух немцев — Эрнста Отто и Макса Майера, — были оправданы. Еще четверо были признаны виновными, но получили условный приговор — в их число вошел и Вильгельм Бадштибер (оправданный по статье 58, но осужденный за взяточничество по статье 53). Отто и Майер, выпущенные через два часа, отправились в резиденцию посла; Бадштибер, тоже вышедший на свободу, был уволен руководством фирмы Knapp и не пожелал возвращаться в Германию. Граф Брокдорф-Ранцау наконец отбыл из Москвы; чтобы проводить его, на вокзал не явился ни один человек из наркомата иностранных дел[3986]. Генеральный прокурор Крыленко требовал смертной казни для 22 человек, восклицая «Расстрел!» после упоминания имени каждого из них во время своей заключительной речи; в итоге к расстрелу было приговорено 11 человек, но для шести из них казнь заменили тюремным заключением. Всего в тюрьму отправилось почти сорок человек, большинство из них — на срок от четырех до десяти лет, хотя многие получили от одного до трех лет. Организация подобного показательного процесса даже в условиях цензуры и выдачи приглашений только иностранцам оказалась очень непростым делом: режим так и не выпустил стенограмму этого ущербного спектакля отдельным изданием[3987]. Тем не менее в брошюре с изложением итогов процесса, изданной для агитаторов, подчеркивалось, что вредительство было в итоге предотвращено благодаря силе пролетариата, и содержался обращенный к партии призыв налаживать тесную связь между рабочими и производством, усиливать самокритику в целях борьбы с бюрократизмом, становиться более бдительными «комиссарами», контролирующими буржуазных специалистов, и готовить новые советские инженерные кадры[3988]. Сталин впоследствии утверждал, что Шахтинский процесс помог «повысить готовность рабочего класса к действию»[3989].
На пленуме вечером 9 июля Сталин разделался со всеми критиками. Политбюро, заявил он, прибегло к чрезвычайным мерам лишь потому, что сложилась действительно чрезвычайная ситуация — «резерва не было», — и меры принуждения, по его словам, спасли страну. «Не правы те, которые думают, что чрезвычайные меры плохи при всяких условиях»[3990]. Затем он резко перешел к теме большой стратегии. В то время как Англия провела индустриализацию благодаря своим колониям, Германия финансировала ее за счет контрибуции, полученной в результате Франко-прусской войны 1870–1871 годов, а США использовали займы, полученные в Европе, у СССР не было ни колоний, никто не платил ему контрибуций и не давал долгосрочных займов, и потому оставалось полагаться только на «внутреннее накопление». На это Сталину не мог ничего возразить ни один большевик. Но Сталин постарался довести следствия, вытекающие из большевистской позиции, до логического конца. Крестьянство «платит государству не только обычные налоги, прямые и косвенные, но оно еще переплачивает на сравнительно высоких ценах на товары от промышленности, это во-первых, и недополучает на ценах на сельскохозяйственные продукты, это во-вторых, — откровенно объяснял он. — Это есть добавочный налог на крестьянство в интересах подъема индустрии, обслуживающей всю страну, в том числе крестьянство. Это есть нечто вроде „дани“, нечто вроде сверхналога, который мы вынуждены брать временно для того, чтобы сохранить и развить дальше нынешний темп развития индустрии, обеспечить индустрию для всей страны». Сталин не стремился приукрасить ситуацию: «Дело это, что и говорить, неприятное. Но мы не были бы большевиками, если бы замазывали факт и закрывали глаза на то, что без этого добавочного налога на крестьянство, к сожалению, наша промышленность и наша страна пока что обойтись не могут»[3991]. Впрочем, невзирая на эту на первый взгляд железную логику, прозвучавшее в его речи слово «дань» — не попавшее в то время в печать — вызвало у слушателей смешанные чувства[3992].
Сталин отверг другие варианты, такие как предложение присутствовавшего на пленуме Сокольникова поднять цену, по которой у крестьян покупали хлеб (на 25 %). «Нужно ли уничтожить „ножницы“ между городом и деревней, все эти недоплаты и переплаты? — спрашивал Сталин в своем, уже ставшем узнаваемым, стиле. — Да, безусловно, нужно уничтожить. Можем ли мы их уничтожить теперь же, не ослабляя нашу промышленность, а значит, и наше народное хозяйство? Нет, не можем»[3993]. По видимости, к этому и сводилась суровая «логика» ускоренной индустриализации: отказ от уступок рынку в пользу взиманию «дани», по крайней мере в данный момент. Могла ли «дань» стать постоянной? Сталин ничего не сказал на этот счет. Правда, он изобразил лежащий впереди путь как еще более трудный. «…по мере нашего продвижения вперед сопротивление капиталистических элементов будет возрастать, классовая борьба будет обостряться, а советская власть, силы которой будут возрастать все больше и больше, будет проводить политику изоляции этих элементов <…> политику подавления сопротивления эксплуататоров, — утверждал он. — Не бывало и не будет того, чтобы отживающие классы сдавали добровольно свои позиции, не пытаясь сорганизовать сопротивление <…> продвижение к социализму не может не вести к сопротивлению эксплуататорских элементов этому продвижению, а сопротивление эксплуататоров не может не вести к неизбежному обострению классовой борьбы»[3994].
3986
Scheffer,
3988
Крумин.
3989
Сталин.
3990
Данилов.
3993
Данилов.