Итак, Сырцов был прав: Политбюро в самом деле превратилось в фикцию.
Сталин разыгрывал из себя жертву («Пусть оскорбляют. Я привык») и стремился подчеркнуть, что речь идет о серьезном деле[347]. «Собрались школьники, вообразили себя большими политиками и решили поиграть в Политбюро — стоит ли нам тратить время на таких школьников? — спрашивал он. — В иное время и в иной ситуации можно было бы согласиться с такой оценкой. Но в текущих обстоятельствах, когда классовая борьба обострилась до крайности, когда каждая фракционная вылазка против руководства партии усиливает фронт наших классовых врагов, а двурушничество беспринципных людей превращается в самое опасное зло внутрипартийной жизни, — в таких обстоятельствах подобная оценка „лево“-правого блока была бы, самое меньшее, неосторожной». Обвинения в его адрес он назвал сигналом для «всевозможных террористов». Под конец от него досталось и Рыкову: «Ваша должность существует не для церемониальных целей, а для выполнения партийных приказов на повседневной основе. Так ли обстоит дело сейчас? К сожалению, нет… Подобное состояние дел не может продолжаться»[348]. Когда настало время вынести решение в отношении Сырцова и Ломинадзе, Сталин, как обычно, стал изображать умеренность, предложив лишь понизить их статус до кандидатов в члены ЦК. Но собравшиеся уже проголосовали за их исключение из Центрального Комитета[349].
Продались капиталистам
11 ноября 1930 года в советских газетах было опубликовано обширное обвинение в адрес видных ученых и инженеров, якобы основавших подпольную Промышленную партию. Утверждалось, что в нее входит более 2 тысяч человек, которые годами беспрепятственно занимались вредительством в советской промышленности и на транспорте, замышляя в итоге свергнуть режим при помощи иностранной военной интервенции (с участием полудюжины стран) и отдать богатства Украины Польше и Франции, а каспийскую нефть — Англии. «Если враг не сдается, — услужливо писал для „Правды“ (15 ноября) Горький из Италии, — его уничтожают»[350]. 25 ноября под софитами в Доме Союзов (бывшем Благородном собрании) перед десятками советских и иностранных корреспондентов на скамье подсудимых предстали восемь инженеров. На советских заводах и в Академии наук прошли митинги, на которых принимались резолюции с требованиями смертной казни. В Москве и других городах сквозь снег маршировали колонны рабочих с лозунгами: «Никакой пощады классовым врагам!»[351] Далее последовали 13 дней угара и громких слов об измене, тщательно освещавшиеся в прессе. Лозунги кампании, включая «Наш ответ классовому врагу — миллионы рабочих в ряды ударников», были утверждены постановлением Политбюро[352].
Проблемы, с которыми сталкивались советские рабочие, были более чем реальными. Во внутреннем докладе (от 10 ноября) на основе секретного донесения ОГПУ о состоянии столовых отмечалось, что половина из них работает с большой перегрузкой и что «во всех столовых (даже в закрытых) имеют место значительные очереди, что вызывает недовольство рабочих и отрицательно отражается на трудовой дисциплине». Агенты ОГПУ сталкивались в столовых с крысами (живыми и мертвыми), тараканами и мухами (в том числе в супе), нехваткой ложек, вилок и ножей (из-за чего посетителям приходилось долго ждать, когда они освободятся), недостаточной питательностью блюд, не отвечавших дневной потребности людей в калориях, кражей продуктов работниками и неописуемой грязью[353].
Как и два года назад, на Шахтинском процессе, все «доказательства» на процессе Промпартии сводились к признаниям, сделанным на допросах в ОГПУ и повторявшимся на суде. (В опубликованном обвинительном акте отмечалось, что один арестованный инженер «умер на допросе».) Никаких свидетелей не вызывали. Все восемь подсудимых признали себя виновными. Леонид Рамзин, директор Всероссийского теплотехнического института, сознался в том, что возглавлял подпольную партию, и говорил о панике за рубежом, вызванной советскими успехами, и о грядущем нападении Румынии, к которой должны были присоединиться Польша, а затем и Франция при поддержке британского военно-морского флота и в сговоре с эмигрантами[354]. Двое из упомянутых эмигрантов умерли еще до того, как якобы состоялись встречи, о которых шла речь. Кроме того, Рамзин в качестве предполагаемого главы будущей буржуазной республики назвал русского инженера, который восхищался Гербертом Гувером (как инженером), но уже был без всякого публичного суда казнен по одному из предыдущих дел[355]. Но это никого не смутило: прокурор Николай Крыленко намекал на скрытые связи между «буржуазными специалистами» и правым крылом партии. В целом опубликованная стенограмма процесса, возможно, была на тот момент лучшим и наиболее подробным описанием того, что творилось в голове у Сталина: возможное и реальное были сплетены в один сюжет, который мог быть — и должен был быть — правдой[356].
349
Хлевнюк и др.
350
Он добавлял, что массовое насилие в Советском Союзе представляло собой «жестокость самообороняющегося народа, окруженного тайными и открытыми предателями, непреклонными врагами. Эта жестокость спровоцирована и — в силу этого — оправданна». Само собой, эта жестокость была направлена Советским государством
351
352
Хаустов и др.
353
Копии доклада были направлены Поскребышеву для Сталина, а также Молотову, Кагановичу, Постышеву и Орджоникидзе, но больше их не получил никто из Политбюро и политического руководства страны. Севостьянов и др.
355
Это был Петр Пальчинский: Рамзин и др.
356
До нас дошли замечания Сергея Кирова, нисколько не усомнившегося в реальности оглашенных на процессе конкретных планов иностранной интервенции: Голубев и др.