Ворошилов, опять уехавший в отпуск, писал Сталину, жалуясь на бессонницу и проблемы с желудком. Сталин отвечал: «Я все еще чувствую себя плохо, мало сплю, плохо поправляюсь, но [в] работе не отмечено». Орджоникидзе 9 апреля писал Ворошилову, что он болен и утомлен, и сетовал на то, что его первый заместитель, Пятаков, много работает, но не верит в стратегию партии, и что ему, Орджоникидзе, нужен доверенный заместитель, на которого можно будет переложить обязанности наркома, потому что «болен-то я довольно сильно и недолго буду тянуть»[846].
Не означало ли это, что режим разваливается? Неужели руководители страны, составлявшие и получавшие эти доклады, не считали, что ситуация требует отмены прежней политики? Каким образом начальству на местах удавалось исполнять приказы?
Лев Копелев (г. р. 1912), в ту пору воинствующий комсомолец, с конца 1932 по весну 1933 года был главным редактором агитационной газеты и «двадцатипятитысячником», занимавшимся реквизициями зерна на своей родной Украине. В 1929 году он провел десять дней под арестом за распространение листовок в защиту «большевиков-ленинцев» (как называли себя троцкисты)[847]. Будучи молодым и наивным, он признал свою ошибку. Жизнь была для него полна смысла. «Хлебный фронт! — вспоминал он о хлебозаготовительных кампаниях. — Сталин сказал: борьба за хлеб — борьба за социализм. Я был убежден, что мы — бойцы невидимого фронта, воюем против кулацкого саботажа за хлеб, который необходим для страны, для пятилетки». Копелев отмечал, что местный оперработник ОГПУ был сыном шахтера и сам прежде работал в шахте («Мы верили ему безоговорочно»), в то время как крестьянские митинги проходили под взглядами икон. «Каждый раз, начиная говорить, я хотел доказать этим людям, что они страшно ошибаются, утаивая хлеб», — в конце концов рабочие в городах трудились в две и три смены, а питались все равно скудно; страну же окружали японские милитаристы и присоединившиеся к ним немецкие фашисты. Крестьяне пытались есть траву и ветки деревьев, не признаваясь в том, что у них есть хлеб, а затем их забирали. «И [я] уговаривал себя, объяснял себе. Нельзя поддаваться расслабляющей жалости», — писал Копелев. Он был убежден в том, что «голод вызван сопротивлением самоубийственно-несознательных крестьян, вражескими происками и неопытностью, слабостью низовых [партийных и советских] работников»[848].
Копелев входил в число «говорящих большевиков»; революция стала для него личным делом, и он проникся ее неизбежным словарем, мировоззрением и саморепрезентациями. Режим заставлял людей писать и рассказывать автобиографии с использованием предписанных категорий и образов мысли. Копелев был истинным верующим, но верить было не обязательно. Тем не менее было обязательно изображать себя верующим, и даже маловеры приходили к тому, что начинали пользоваться языком и мыслительными приемами режима и смотреть на мир сквозь партийные директивы и официальные сообщения, в категориях классов и классовых врагов, производительности предприятий, империалистической угрозы, ложной и подлинной сознательности. Именно это наделяло режим Сталина исключительной силой[849].
Даже попав в больницу с дизентерией, Копелев жадно читал репортажи о триумфах пятилетки и речи Сталина, построенные по образцу катехизиса. В случае если закрадывались сомнения, Копелев черпал вдохновение в ролевых моделях — наподобие осиротевшего сына крестьянина-батрака, работавшего на кулаков, а затем ставшего председателем сельсовета. Сталин произвел чистку украинского партийного аппарата и поставил во главе харьковской парторганизации большевика Павла Постышева, происходившего из промышленного Иваново-Вознесенска, а теперь ставшего человеком № 2 на Украине. Как писал Копелев, Постышев «становился в очередь в продовольственных магазинах, в столовых, в банях и вместе с просителями сидел в приемных различных учреждений». Постышев открывал кафетерии в заводских цехах, сажал цветы и яростно осуждал украинскую интеллигенцию как буржуазных националистов и агентов фашизма. «Постышев стал не только для меня героем, вождем, образцом настоящего большевика»[850]. В газетных фотоснимках турбин и тракторов, в товарных вагонах, груженных сталью, Копелев видел зарождение нового мира. Крестьянин, пытавшийся сжечь обобществленный амбар, лишь укрепил Копелева в его убеждении, что саботаж происходит на самом деле. Капиталистическое окружение было фактом. В 1933 году сбылась заветная мечта Копелева — он был принят в Харьковский университет[851]. «Я верил, — писал Копелев, — потому что хотел верить»[852].
846
Квашонкин.
847
За год до этого Копелев влюбился в дочь специалиста (Ю. Н. Матова), проходившего по «Шахтинскому делу» как «польский шпион» и приговоренного к смерти, но затем помилованного. Копелев.
848
Kopelev, «Last Grain Collections (1933)», 224–86; Копелев.
850
По словам одного современника, Постышев был «высокий и тощий как щепка, со скрипучим низким голосом. Не дурак… но глухой к чувствам других людей». Tokaev,
851
Впоследствии Копелев перевелся в Московский университет, где он занимался немецким языком. Он был исключен из комсомола за связи с троцкистами.
852
Kopelev,