– Выгнали на неделю, – сказал Аладдин, держа дверь своей комнаты чуть приоткрытой. – Через пять минут ключи должны быть у него в кабинете. «Негодяи! Варвары! Дикари! Дети!» Совсем разволновался! «Эй, Пэт, следи за крошкой», – шепотом пропел он, вцепившись в ручку двери и бесшумно танцуя ритуальный танец воина.
Кинг опять спустился вниз; Жук с Мактурком зажгли газ, чтобы поговорить со Сталки. Но Сталки пропал.
– Похоже, этот беспорядок никогда не кончится, – сказал Жук, собирая книги и чертежные инструменты. – Неделя в классах ничего хорошего не сулит.
– Слушай, дуралей, ты, что, не видишь, что Сталки исчез! – воскликнул Мактурк. – Возьми ключ и напусти на себя печаль. Кинг будет тебя пилить от силы полчаса. Я пойду почитаю в классе внизу.
– Всегда я, – простонал Жук.
– Подожди, посмотрим, что получится, – с надеждой сказал Мактурк. – Я знаю не больше тебя, что там задумал Сталки, но наверняка что-то непростое. Иди вниз и подбрось-ка дров в костер Кинга. Ты же умеешь.
Как только ключ повернулся в дверях, крышка ящика с углем, который служил одновременно и подоконником, осторожно приподнялась. Там было совсем немного места даже для гибкого Сталки, голова которого помещалась между колен, а правое ухо прижималось к животу. Из ящика в столе он достал старую рогатку, горсть картечи и дубликат ключа от комнаты; бесшумно приподнял окно и встал коленями на подоконник, повернувшись лицом к дороге, клонящимся от ветра деревьям, темным контурам Берроуза и белой линии прибоя у Пебблриджа. Далеко внизу, с прорезающей холмы девонширской дороги, послышались хриплые звуки рожка извозчика. В них чудилась какая-то призрачная мелодия, которую порождает ветер в пустой бутылке, подначивая запеть: «Так живут у нас в пехоте...»
Сталки улыбнулся плотно сжатыми губами и открыл огонь с предельном расстоянии: лошадь свернула в сторону.
– Куда пшла? – икнул Яйцекролик. Следующая картечина прорвала гнилой полотняный навес с ужасным треском.
– Habet![56] – пробормотал Сталки, пока Яйцекролик изрыгал проклятия в ночи, уверяя, будто заметил, что за «чертов школяр» атаковал его.
– Итак, – с жаром говорил Кинг Жуку, которого он отчитывал перед Мандерсом, зная, что пятиклассники болезненно переносят насмешки в присутствии младших. – Итак, мастер Жук, несмотря на все вирши, которыми мы так гордимся, мы все-таки осмелились вступить в прямой конфликт даже с таким скромным представителем учебного руководства, как я, и теперь нас выставили из комнаты, не так ли?
– Да, сэр, – ответил Жук, застенчиво улыбаясь с робкой улыбкой на лице и ненавистью в душе. Надежда почти оставила его, он все еще твердо верил, что наибольшую опасность Сталки представляет, когда он невидим.
– Спасибо, нас критиковать не нужно. Нас выгнали из комнаты, выгнали, как будто мы какие-нибудь мандерсы. Мы всего лишь перемазанные чернилами школьнички, так нам и надо.
Жук насторожился, услышав дикие проклятия Яйцекролика, доносившиеся с улицы, некоторые слова отчетливо проникали через открытую верхнюю фрамугу (Кинг верил в пользу проветривания). Он прошагал к окну таинственный, в развевающейся мантии, – его контур отчетливо прорисовывался в свете газовой лампы.
– Вижу! Вижу! – орал Яйцекролик. Теперь-то он обнаружил врага, и как раз еще один хлопок послышался в темноте где-то вверху. – Д-да. Ты, ты, н'сатый, пуч'глазый, р'жий гад! Старый, а что делаешь! Ай! Уб'ри свой нос! Гврю те! Уб'ри свой длинный нос!
Сердце Жука замерло. Он знал, где-то и как-то, что за всем этим скрывается Сталки. В сердце его зрела надежда и планы мести. Он обязательно использует упоминание о носе в своих бессмертных стихах. Кинг поднял окно и сделал грозный выговор Яйцекролику. Но извозчик уже не ведал ни страха, ни сомнений. Он вылез из коляски и подошел к краю дороги.
Все произошло быстро, как во сне. Мандерс с криком схватился за лицо: влетевший в комнату зазубренный булыжник попал в дорогие кожаные переплеты книг. Следующий булыжник приземлился прямо на письменный стол. Жук рванулся вперед, делая вид, что хочет поймать камень, и в запале перевернул ученическую лампу, масло из которой потекло по бумагам Кинга, по его книгам и жирной струей закапало на персидский ковер. На подоконнике лежала гора битого стекла; фарфоровый подвесной горшочек – предмет отвращения Мактурка – разлетелся на куски, засыпав землей и остатками просвирника красные рапсовые подушки; из порезанной скулы Мандерса сильно шла кровь, а Кинг, выкрикивая какие-то странные слова, каждое из которых Жук добавлял к своей сокровищнице, побежал за школьным сержантом, чтобы Яйцекролика немедленно забрали в тюрьму.
– Бедняга! – воскликнул Жук с притворным сочувствием. – Немножко пройдет и перестанет. Предупреждает апоплексический удар, – и он, мастерски нагибая ничего не видящего, воющего Мандерса над столом, над всеми бумагами, выпроводил его за дверь.
Затем Жук, оставшийся наедине с разрухой, воздал добром за зло. Каким образом от удара одного-единственного булыжника все корешки собрания сочинений Гиббона оказались разорваны, каким образом столько черных чернил, смешанных с кровью Мандерса, попали на скатерть, почему оказавшаяся вдруг открытой бутылка с клеем образовала на полу полукруг и каким образом фарфоровая ручка двери, опять же, оказалась запачканной юной кровью Мандерса, – ничего этого Жук и не собирался объяснять, когда Кинг вернулся в бешенстве, – он просто вежливо ждал его, стоя на вонючем каминном коврике.
– Вы мне не сказали, чтобы я уходил, сэр, – проговорил он с видом Касабьянки[57], и Кинг отправил его в темноту ночи.
Он со всех ног бросился к шкафчику для обуви под лестницей на первом этаже, чтобы выплеснуть переполнявшую его радость. Он еще не успел издать первого победного крика, как две руки зажали ему рот.
– Иди в спальню и принеси мои вещи. Принеси их в умывальню на этаже. Я все еще в трусах, – прошипел Сталки, сжимая его голову. – Не беги. Иди спокойно.
Но Жук все же зашел в соседний класс и доложил о выполненном долге ничего не ведающему Мактурку с кратким истерическим конспектом проведенной операции. Потом Мактурк с каменным выражением лица принес одежду из спальни, пока Жук нервно ходил по классу. Затем троица собралась в умывальной, включила все краны, заполнила все вокруг паром и со смехом окунулась в ванны, восстанавливая по частям проведенное сражение.
– Moi! Je! Ich! Ego! – задыхался от смеха Сталки. – Когда ты играл на барабане, я ждал, пока не почувствовал, что перестаю соображать. Спрятался в ящик для угля и... стал стрелять из рогатки в Яйцекролика... а Яйцекролик налетел на Кинга. Здорово? А ты слышал звон стекла?
– Конечно. Он... он... он, – визжал Мактурк, указывая на Жука дрожащим пальцем.
– Конечно, я... я... я все время был там, – взревел Жук, – в его кабинете, он меня отчитывал.
– О, боже! – воскликнул Сталки и погрузился под воду.
– Стекло – это ерунда. Порезало голову Мандерсика. А ла... ла... лампа перевернулась и залила маслом весь ковер. Кровь на книгах, на бумагах. Клей! Клей! Клей! Чернила! Чернила! Чернила! О, Боже!
Сталки выпрыгнул из ванной весь розовый и потряс Жука, призывая его к ясности изложения, но продолжение рассказа заставило их снова покатиться со смеху.
57
В битве у Нила в 1798 году Люк Касабьянка, капитан французского флагмана «Ориент», сражался и погиб вместе со своим тринадцатилетним сыном, который отказался покинуть его.