«Миша, — говорю я. — Короткий показал на высокого. — Миша, — говорю я, — ты понимаешь, почему жаворонок столько времени бежит от нас и не улетает?»
«Понимаю, — отвечает, — где-нибудь ястреб на него метится».
«А не думаешь, что у него где-нибудь запоздалое гнёздышко и он нас отводит?»
И только я это сказал, вдруг, откуда ни возьмись, ястреб. Жаворонок вмиг стал на крыло, и тут бы ему и гроб, но, к счастью для него, рядом был лес, и он в лес, и ястреб за ним в лес… Но где тут ястребу вертеться между тесными деревьями! Они исчезли в лесу, и мы занялись рябчиками.
Сделали мы в лесу кружок, ни один рябчик нам не отозвался. Итак, мы пришли опять на то место, где вошли в лес.
«Миша, — говорю я, — мне что-то есть захотелось, давай закусим и пойдём на другое место — в Антонову Сечу».
«Хорошо, — отвечает он. — Стели газету».
Вынул я из сумки газету, расстелил на чистом местечке, на просеке, скатертью, нарезал хлеба, колбаски, и ещё тут было кое-что… Пока я этим занимался, Миша от нечего делать свистел в манок рябчикам.
«Слышишь? — вдруг прошептал он. — Слышишь?»
Я слышу так явственно, — рябчик нам в лесу отзывается. Бросил я скатерть-самобранку, схватился за ружьё, жду.
«Летит!» — шепнул Миша.
А это бывает далеко слышно, когда рябчик на манок порхает с дерева на дерево, и всё ближе, ближе.
И вдруг наш рябчик отозвался внизу.
«Бежит!» — шепнул Миша.
Я только ружьё перевёл вниз на траву, чтобы встретить его, как вдруг он где-то пырх! Дальше, дальше — и улетел. А из травы выбегает к нам жаворонок.
Мы оторопели, глазам не верим: как это может быть, чтобы полевая птица жаворонок стал бы бегать по лесу?
«Да ведь это же наш! — сказал Миша. — Тот самый, что жался к нам в поле от ястреба».
И только он это прошептал, вдруг вслед за жаворонком из травы, тоже пешком, выходит ястреб.
Тут сразу стало понятно: и чего рябчик испугался и как в лес попал жаворонок.
Но мы и глазом мигнуть не успели, а не то что ружьё вскинуть и убить, ястреб взмыл и исчез. А жаворонок — тоже вмиг на крыло и со всего маху — бац! — к нам на газету. Сидит и головкой на бочок: глянет вверх, нет ли ястреба, и сейчас же вслед за этим на другой бочок скривит голову и глазком своим маленьким — то на меня, то на Мишу.
Мы сидим ни живы ни мёртвы, боимся шевельнуться, боимся спугнуть. И как подумал я тогда, что это он к нам, людям, под защиту прибежал, так, чувствую, что-то кислое подкатывается к глазам. Ну и жалко, конечно, жалко. А вы ещё спрашиваете, не жалко ли нам охотиться? Конечно, жалко бывает.
— Чем же всё кончилось? — спросили мы.
— Ещё далеко не кончилось, — ответил охотник. — Жаворонок мало-помалу успокоился, перестал на небо поглядывать и уставился на нас обоих. И, конечно, понял, что разные мы с ним, и не о чем нам между собой говорить, и что лучше всё-таки от нас подальше… Хвостиком по газете помахал, поклонился и побежал.
Нет, куда тут! Этим не кончилось! Упрямые охотники, эти ястреба! Мы-то о нём забыли, а он где-нибудь недалеко сидел на сухом дереве и за всем нашим делом следил. Так вот и помните, что, — когда видите на лесной поляне, на высоком сухостое, ястреб неподвижно часами сидит, он это не просто сидит — он ждёт.
И вот только мы проводили жаворонка, только-только принялись за еду, вдруг опять к нам жаворонок летит и — бац! — на газету. Но тут Миша успел, хватил навскидку, без прицела в ястреба, и он комком полетел и стукнулся, — слышно было, как стукнулся обо что-то.
— Не жалко вам ястреба? — спросил Миша мою жену.
— Нисколько! — ответила она. — Вы молодец, Михаил…
— Иванович! — подсказал охотник. — А вы спрашиваете, жалко или не жалко охотиться: бывает по-разному. А жаворонка мы отпустили, и он вернулся в поле. Как знать? Может быть, там ещё и семейство у него было.
Борина звонкая
(отрывок из повести «Кладовая солнца»)
Утро подвигалось всё больше к рассвету, борина[13] Звонкая наполнялась птичьими песнями, воем, стоном и криком зверьков. Не все они были тут, на борине, но с болота, сырого, глухого, все звуки собирались сюда. Борина с лесом, сосновым и звонким на суходоле, отзывалась всему.
Но бедные птички и зверушки, как мучились все они, стараясь выговорить какое-то общее всем, единое прекрасное слово! И даже дети, такие простые, как Настя и Митраша, понимали их усилие. Им всем хотелось сказать одно только какое-то слово прекрасное.