Живущие своим трудом художники и поэты сначала возмущались вторжением новых пришельцев, этих, как они считали, снобов, дилетантов и бездельников. Сами они бежали из крупных промышленных центров, где искусство все больше подчинялось законам торговли и наживы, надеясь найти вдали от цивилизации простую жизнь и неиспорченные нравы, но на их глазах деньги бездельников развратили тихие заповедные уголки и на Востоке, и на Западе, вздув цены и квартирную плату до неслыханных размеров. А теперь то же самое происходило в Идальго…
Разумеется, время от времени незваные гости покупали у художников картину-другую, потому что она напоминала им «ту прелестную вещицу» в Salon d’Automne, или потому что до них дошел слух, будто художником заинтересовались коллекционеры, или потому что покупка была выгодной и упустить картину было просто грех. А какие великолепные обеды устраивали эти пришлые…
Чем дальше углублялся кризис, тем в большую зависимость от вторгшихся в этот край чужаков попадали художники, и в конце концов все они — кто раньше, кто позже, кто покорно, кто негодуя — смирились с неизбежным.
Им не пришлось бы тратить столько крови, приспосабливаясь к новым условиям, знай они хоть в общих чертах об извечно существующих отношениях между художником и правящим классом. Но ясной исторической перспективы у этих людей не было. Не признавая реальных экономических сил, которые перекраивали сейчас их мир, они похвалялись своей независимостью и не желали видеть того, что оказались между двумя враждебными классами — точно между молотом и наковальней. Движущими силами истории они считали духовные и эстетические потребности человека. Поэтому, когда вскоре после провозглашения «нового курса» на шахтах соседнего городка, Реаты, началась небывалого размаха забастовка, они поняли только одно: их раю угрожает новый враг — индустриальный мир. Не примкнув ни к одной из сражающихся сторон, они проклинали и ту, и другую — «Чума возьми семейства ваши оба!»[2]. Ведь они приехали в Идальго заниматься искусством, и единственное, за что они стали бы сражаться, была свобода писать, танцевать, лепить горшки и чеканить металл так, как им нравилось.
Решив по возможности не замечать тревожных событий, они без особых придирок приняли версию владельцев угольной компании, которые кричали, что шахтеров-де втянули в забастовку обманным путем коммунисты, «а у коммунистов одна цель — создать в стране как можно больше трудностей»; поэтому, когда было объявлено, что борьба закончилась «победой закона и порядка», они с облегчением вернулись к своим мольбертам, пишущим машинкам и балетным станкам.
Большинство из них вряд ли сумело бы объяснить, что такое коммунизм. Каждый вкладывал в это понятие свое содержание в зависимости от эстетического кредо, которое он исповедовал. Художники академического направления путали коммунизм с анархизмом, крайним индивидуализмом и модернизмом в искусстве, модернистам же чудилось, что коммунизм означает ненависть к индивидуальному, курс на обывателя и торжество академизма. О классовой борьбе они знали мало и, как правило, из вторых рук. В молодости некоторые из них, не убоявшись всеобщих насмешек, требовали для женщин равноправия, другие возмущались несправедливым осуждением Сакко и Ванцетти, третьи — их было совсем мало — в давно прошедшие времена называли себя социалистами. Но даже они вздохнули с облегчением, когда забастовка кончилась, ибо, победи реатинские «коммунисты», они наверняка развернули бы агитационную деятельность в Идальго, и тогда прости-прощай их созерцательная творческая жизнь.
Увы, не прошло и двух лет, как в Реате снова разразилась трагедия, еще более страшная, чем прежде, — вспыхнул бунт, и в безобразном шахтерском городке начался настоящий ад. Сейчас уже никто не мог отмахнуться от того, что происходит, — слишком внушительны были цифры: четверо убито, больше десятка ранено, пятидесяти шахтерам предъявлено обвинение в предумышленном убийстве, на людей устраивали облавы, сгоняли их, как скот, и сотнями бросали в тюрьму, даже детей. Совершалось преступление столь чудовищное, что поэты и художники Идальго почувствовали это даже через свой защитный панцирь. Всю субботу и воскресенье они молча и в одиночестве изучали газеты, от души надеясь, что все уладится и что вообще положение не так серьезно, как показалось сначала. Но новые и новые подробности лишь подтверждали их худшие опасения. Они больше не сомневались: надо что-то делать — но что? И кто решится?