Совпадения между западноевропейскими сказаниями о Лисе и восточными сказаниями о хитром шакале давно обратили на себя внимание исследователей. Однако уже во второй половине XIX в. исследователи отвергли мысль о прямой зависимости «Романа о Лисе» от «Панчатантры» и «Калилы и Димны»: латинский перевод восточного басенного цикла появился в Европе лишь в конце XIII в., а «Роман о Лисе» (в частности, его «Ветвь о суде») существовал уже в конце XII в.[107] Возникшие, по-видимому, на каких-то общих фольклорных основах (сказки о животных), восточные сказания о шакале и западный «Роман о Лисе» развивались вполне самостоятельно. Сходство между вторичными мотивами в этих памятниках объяснялось не заимствованием, а сходством исторических условий, в которых создавались эти литературные памятники: во всех землях средневекового мира люди отлично знали, что такое феодальный суд и к каким аргументам прибегают на нем изворотливые ответчики. «Во имя отца и Христа-сына», — начинает Лис свою защитительную речь в романе фламандского поэта XIII в. Виллема «Рейнерт». «Пусть бог воздаст этим лжецам, как они заслуживают — в этой жизни и в вечной», — грозит он своим противникам на суде. И даже исход дела в этой фламандской поэме (автор которой наверняка не знал греко-славянской версии индо-арабского цикла) определялся, как и в «Стефаните и Ихнилате», интригами царицы-львицы (но не матери, а жены царя).[108]
Изобретательная защита Ихнилата во время суда над ним должна была казаться славянскому и древнерусскому читателю весьма неожиданной, «соблазнительной» и опасной. Характерной особенностью средневековой письменности было своеобразное «одногласие», при котором все сказанное в тексте, кем бы оно ни говорилось, должно было быть «правильным» и восприниматься безотносительно от характера говорящего лица. «Велик бог христианский и велика сила его: братья измаиловичи, беззаконные агаряне, побежите неготовыми дорогами!»,[109] — кричит Мамай татарам в летописной повести о Куликовской битве; читателю не полагалось задумываться над тем, мог ли «безбожный» царь говорить такие слова своим «беззаконным» единоверцам. Психология героев, возможность и вероятность их слов не беспокоили авторов. В «Стефаните и Ихнилате» же реплики Ихнилата естественно вытекали из сюжета: в беседах со Стефанитом он был откровенен и циничен, в ответах на суде защищался и изворачивался, ссылаясь на священное писание. Так рождалась своеобразная «полифония» изложения (если употребить термин Μ. Μ. Бахтина),[110] при которой каждый из героев говорил сам за себя и имел свою внутреннюю логику.
Эта психологическая убедительность реплик Ихнилата придавала особый смысл его ссылкам на священное писание. Герой говорил «правильные» слова, но в устах заведомого грешника они приобретали неожиданный смысл и звучали явным лицемерием. Кто из людей древней Руси не читал о всеведении и милосердии божием, о том, что женам не следует вмешиваться в мужские дела? Но для Ихнилата, как и для Ренара в «Романе о Лисе», эти аргументы оказывались хитрым орудием для защиты от обвинения, которое по своему существу было справедливо.
«Дьявол может клясться священным писанием», — это явление, известное западному читателю по «Роману о Лисе» (но не переставшее удивлять гуманистов еще в начале XVII в.), раскрылось русскому читателю из другого памятника мировой сатирической литературы — переводного индо-арабско-греческого цикла басен о животных.
107
L. Sudre. Les sources du Roman de Renart. Paris, 1893, pp. 63—66, 121—123. Историографию вопроса см.: Л. Колмачевский. Животный эпос на западе и у славян. Казань, 1882, стр. 1—55.
108
Reinaert. Willems Gedicht Van der Vos Reinerde und die Umarbeitung und Forsetzung Reinaerts Historie, herausgeg. und erläut. v. E. Martin. Paderborn, 1874, SS. 54—55, 76—77, 153—155, 235. Cp.: Gh. Potvin. Le Roman de Renard. Bruxelles, 1861, p. 232.
109
Повести о Куликовской битве. Издание подготовили Μ. Н. Тихомиров, В. Ф. Ржига, Л. А. Дмитриев. Изд. АН СССР, Μ., 1959 (серия «Литературные памятники»), стр. 36.