«Какое великодушие! какая пылкая и вместе с тем чувствительная душа […]», – восклицает автор статьи.
Вот та «замечательная черта молодого казака» (молодого русского военного), которую Стендаль упоминает в записке к Вяземскому!
Бескорыстие – одно из тех редких качеств, которые, как неоднократно подчеркивал в своем творчестве Стендаль, он не находил ни в салонах тщеславной парижской знати, ни на арене политической жизни эпохи Реставрации и Июльской монархии. Поэтому эта черта так поразила его в облике русского декабриста[91].
В той же статье газеты «le Temps» находим мы и вторую тему записки Стендаля к Вяземскому.
Говоря о тайных обществах в России, Феликс Пиа противопоставляет общество Пестеля обществу «Русских рыцарей», основанному Михаилом Орловым и графом Мамоновым. «Русские рыцари» отнюдь не собирались защищать интересы народа. Это общество было «враждебно […] как царю, так и народу», – пишет Феликс Пиа. Что же касается Пестеля и его соратников, то французский публицист отмечает демократический характер их планов: после свержения самодержавия создать временное правительство, учредить двухпалатную систему народного представительства и т. д.
Именно в связи с этим, по моему убеждению, Стендаль восклицает в своей записке: «Какая [эта была бы] держава, если бы буржуазия пошла навстречу крестьянству!»
Надо думать, что записка Стендаля к Вяземскому явилась следствием большого разговора, состоявшегося между ними. Она несомненно могла служить также поводом для новой беседы на эти темы. Стендаль очень интересовался Россией, страной, в которой он побывал во время наполеоновского похода. Вопрос о декабристах занимал его не раз, как и польские события 1830–1831 годов.
Кстати, в конце 1835 года Стендаль возвращается к этим событиям в своем автобиографическом сочинении «Жизнь Анри Брюлара», над которым он тогда работал. С глубокой иронией вспоминает он здесь слова французского министра иностранных дел Себастьяни: «В Варшаве царит порядок». (Они были произнесены министром в палате депутатов после кровавого подавления варшавского восстания.) Эти слова упомянуты Стендалем по ассоциации с его «благонамеренными» родными, которых очень раздражало «все то, что нарушало порядок», и которые не хотели, чтобы юный Анри видел «доказательства гнева или силы народа»[92]. Те же слова министра Себастьяни приведены и в статье Феликса Пиа.
Каково было отношение русского собеседника Стендаля к польским событиям?
Вяземский сурово осуждал тех своих друзей, которые поддались лжепатриотическому угару, в частности, В. А. Жуковского. В «Записной книжке» Вяземского звучат полные негодования слова: «[…] Не совестно ли «Певцу в стане русских воинов» и «Певцу на Кремле» сравнивать нынешние события с Бородиным? […]. Как мы ни радуйся, а все похожи мы на дворню, которая в лакейской поет и поздравляет барина с имянинами, с пожалованием чина и проч. Одни песни 12-го года могли быть несколько на другой лад, и потому Жуковскому стыдно запеть иначе»[93].
Вяземский воспринимал жестокое подавление польского восстания совсем по-иному, чем В. А. Жуковский, который выражал свой восторг по поводу этой «победы». Он глубоко сочувствовал национально-освободительной борьбе польского народа и высказывался за предоставление Польше независимости. «[…] Вот и последнее действие кровавой драмы», – писал Вяземский в связи с разгромом варшавского восстания. «Что будет после? Верно, ничего хорошего, потому что ничему хорошему быть не может»[94].
Не случайно Вяземский находил во время своей службы в Варшаве общий язык с польскими патриотами, а позже – с польскими изгнанниками в России, к которым он проявлял большое внимание. Чувства искренней дружбы связывали его с представителями польской литературы, в частности, с Мицкевичем.
Взгляды Вяземского, безусловно, отразились в его беседах со Стендалем и нашли живой отклик у французского писателя. Доказательством служит записка Стендаля к русскому поэту.
Вернемся к статье Феликса Пиа.
Откуда французскому публицисту были известны слова Пестеля о том, что после завершения великого дела он уединится в киевский монастырь? Ян Чиньский рассказывает в своем романе о мечтах «несравненного Пестеля», но эти слова он не приводит. Между тем, они действительно были произнесены замечательным декабристом, как об этом свидетельствует его ближайший соратник Николай Иванович Лорер в своих «Записках декабриста»[95].