Подобное злорадство меня коробило: для чего мы с замиранием ждали, как отнесётся цензура к тому или другому материалу? Почему ликовали, когда удавалось с помощью того же Войтехова напечатать не проходимые по тем меркам вещи? Конечно, оттого, что хотели донести до читателя образцы настоящей литературы, которой в то время он не был избалован. А о том, что наша игра с властями не будет длиться вечно, мы не думали. Да и кто из журналистов даже сегодня может быть застрахован от их недовольства?
Разумеется, большой наш коллектив не был единодушным не только по отношению к главному редактору, но и по отношению к тому направлению, на которое он и его ближайшие сподвижники выруливали журнал. Я рад, что поспособствовал Петру Ильичу Гелазонии стать одним из соратников Войтехова, предложив позвать его ответственным секретарём. Петя с радостью согласился, перешёл к нам из «Семьи и школы», но ответственным секретарём его, беспартийного и бездипломного, руководство Комитета отказалось утверждать наотрез. Что ж. Гелазония стал заместителем ответственного секретаря, чей оклад всё равно был значительно выше, чем в «Семье и школе», и чьи возможности проталкивать хорошие материалы были несоизмеримы. «Семья и школа» после событий, о которых я рассказал, находилась под бдительным наблюдением цензоров.
Ответственным же секретарём Войтехов привёл Александра Михайловича Гиневского, работавшего ещё у Фадеева в «Красной ниве». Гиневский был похож на Иващенко: трусоват, но против Войтехова выступать боялся. Поэтому отдал свою власть Пете, который фактически и исполнял секретарские обязанности.
Игорь Саркисян, блестящий журналист, друг и сокурсник Игоря Дедкова. Оба на последнем курсе МГУ страшно прогневали руководство. Правда, по разным поводам. Дедков, секретарь комсомольского курсового бюро, выступил против исключения из университета студента, демонстративно не пожелавшего принять участие в выборах депутата в Верховный Совет. Саркисян публично поддержал разгромленный партийным руководством роман Дудинцева «Не хлебом единым». Дедкова, которому, кажется, не дали закончить МГУ, выслали в Кострому. Саркисяну закончить университет дали, но загнали аж на Чукотку! Заведуя в «РТ» отделом публицистики, Игорь Саркисян сумел собрать для себя очень сильный коллектив. Александр Васинский писал на моральные темы, причём не только у нас, но и в «Юности» (пройдёт время, и по его сценарию будет снят фильм «Влюблён по собственному желанию», а он станет ведущим обозревателем «Известий») [1]. Красавица Рена Шейко завораживала словесной вязью своих статей. «Эту я написала суперстилем!» – удовлетворённо делилась она со мной. Я удивлялся подобной авторской задаче, но очерки её читал с интересом: она легко очаровывалась своими героями и в их описаниях старалась не отступать от истины. (И Рена в будущем напишет сценарий, который понравится Ларисе Шепитько, подружится с ней. Но Шепитько погибнет, сценарий окажется невостребованным, Рена напишет несколько работ о балеринах и оперных певцах, будет принята в Союз писателей Москвы, а потом на неё навалится болезнь, которая быстро сведёт её в могилу.) Сам же Саркисян нередко выступал в «Журналисте», который возглавлял Егор Яковлев. Он (Саркисян) славился редакторским умением превратить порой бледноватую заметку в сверкающую статейку. Причём делал это, что называется, из бескорыстной любви к искусству. «Ты же понимаешь, – говорил он мне, – какая на нас лежит ответственность перед читателем, который в нас поверил!»
А известность «РТ» и в самом деле набирал сумасшедшую: в киосках он не залёживался, его расхватывали мгновенно.
Думаю, что в это внесли свою лепту и мы с Рощиным, с которым быстро перешли на «ты» и действовали очень слаженно. Помимо рассказов наших (в основном, «новомировских») авторов опубликовали отрывок из романа Германа Броха «Возвращение Вергилия»: впервые на нашей родине печатался этот очень известный во всём мире австрийский писатель. А стихи? Мы печатали почти всех лучших поэтов того времени.
Правда, здесь приходилось нам или, точнее, мне, потому что в публикации стихов Рощин полностью полагался на меня, преодолевать жгучее желание Игоря Саркисяна увидеть напечатанными собственные стихи. Талантливый, как я уже говорил, публицист, он был ещё и поэтом-графоманом. Причём страшно сердился на меня за нежелание напечатать его стихи. «Что они, хуже Евтушенко? – спрашивал он меня. – Или Вознесенского?» «Что же сравнивать себя с теми, кого не любишь, – отвечал я ему. – Ты сравнивай свои стихи с теми, какие любишь». «Я Маяковского люблю и Есенина, – говорил Саркисян. – Но пишу, как ты заметил, по-другому!» «Под Маяковского», – уточнял я. «Но не как Маяковский!» – сердился Игорь.
Многие годы, почти до самой своей смерти (он умер в 2001 году) он звонил мне, как правило, сильно навеселе (он начал пить на Чукотке), читал стихи, ругался из-за них со мной, бросал трубку, чтобы через некоторое время снова позвонить, прочитать только что написанное…
Придумали мы с Рощиным к грядущему пятидесятилетию Октября печатать антологию произведений о русской революции, где красным шрифтом были бы обозначены фамилии тех литераторов, которые приняли октябрьский переворот, а чёрным – тех, кто его не принял. Это нынче именуют 7 ноября Днём согласия и примирения, нынче устанавливают обелиски и красным и белым – всем, кто погиб в жестокой российской междоусобице. А тогда к нашей идее руководство Комитета отнеслось не просто кисло, но враждебно, о чём оно уведомило нас через некоторое время, когда громило «РТ-программы».
Правда, и напечатать-то мы успели только один разворот своей антологии, в которой расположили авторов по алфавиту. Чёрным шрифтом выделили фамилию Аверченко. Перепечатали рассказ «Фокус немого кино» из его книги «Дюжина ножей в спину революции». Не помогла нам ссылка на Ленина, который рекомендовал издать эту книгу, чтобы знать врага, так сказать, воочию. Гиневский с Иващенко добились купюры. Она как раз касалась Ленина с Троцким, которые, пятясь, вышли из дворца Кшесинской, задом дошли до вокзала (исторические события у Аверченко движутся в обратном направлении – от 1920-го до царского манифеста о свободе в 1905-м году), задом же сели в распломбированный и снова запломбированный вагон и покатили, проклятые, – размечтался писатель, – назад к себе в Германию. Но, как показали дальнейшие события, купюра не спасла.
Не только Иващенко или Гиневский нервничали и боялись таких публикаций. Коллектив журнала, повторяю, был большой. «А почему бы нам, партийным людям, не собраться и не поговорить откровенно о том, куда завели журнал некоторые его сотрудники?» – говорила, зло оглядывая меня, беспартийного, Ада Петрова, сотрудница отдела культуры, во главе которого стоял Андрей Золотов. Говорила, когда Войтехов уже был отстранён от должности, но продолжал борьбу за неё, и напуганное руководство Радиокомитета приказало собраться коммунистам, чтобы поприветствовать решение об увольнении главного редактора.
В самом конце семидесятых наши войска (или, как их деликатно называли «ограниченный контингент войск») вторгнутся в соседний Афганистан, где бесславно будут драться с «душманами», то есть с местным населением целых десять лет, чтобы потом уйти не солоно хлебавши. Все это время будет воспевать героизм и мужество советских «освободителей» корреспондент нашего телевидения в Афганистане Михаил Лещинский. А его жена Ада Петрова будет делать передачи, рассказывающие о гуманизме наших солдат, отказывающих порой себе в необходимом ради афганских детишек. Она покажет этих детишек, хмурых, жадно хватающих что-то с блюда и засовывающих в рот. Она присядет на корточки перед не понимающим русского языка ребёнком, станет гладить его по головке и передавать советским людям от его имени сердечные слова благодарности.
1
Он умер спустя месяц после того, как я поставил точку в этой рукописи. Достойная статья, посвящённая его памяти, тогда же была напечатана в «Известиях».