Под древней кровлею ветвей, навек переплетенных,
Ни Смерть, ни Время, ни Печаль не разлучат влюбленных;
И он услышал эту песнь — и потерял покой.
Когда скитался он в песках округи Лиссадел,[15]
Душа его была полна мирских забот и страхов,
И прежде чем он под холмом истлел могильным прахом,
В трудах и счетах много лет истратить он успел.
Но как-то раз он проходил вдоль кромки синих вод,
И жирный червь прошелестел вдогонку ртом землистым,
Что есть под небом золотым, под небом серебристым
Счастливый, нежный, как цветы, восторженный народ,
Где не иссякнет никогда танцора алчный пыл:
Луна и солнце на ладонь к нему с небес ложатся,
И стопы легче ветерка без устали кружатся;
И он, услышав эту речь, о мудрости забыл.
Когда сидел он над водой колодца Сканавин,[16]
Душа его рвалась от мук, мечтая об отмщенье,
И прежде чем в земной ночи он растворился тенью,
Успел отмыть он грязь обид во вражеской крови.
Но как-то раз в недобрый час у тихого пруда
Жестокосердно вслед ему шепнул спорыш ползучий
О том, как тишина веков бессмертных счастью учит,
Пока без умолку шумит и плещется вода
На север, запад иль на юг от бренных берегов
В сиянье серебристых бурь и полдней золоченых,
Где полночь, как лебяжий пух, окутает влюбленных;
И он, услышав те слова, забыл своих врагов.
Когда уснул он под холмом в лощине Лугнагалл,[17]
Он мог познать бы наконец спокойствие могилы -
Теперь, когда земля его навеки поглотила,
Над мертвой плотью вознеся сырой, холодный вал, -
Когда б не черви, что вились вокруг его костей,
Без умолку твердя одно с неутолимым стоном:
О том, что Бог Свои персты простер над небосклоном,
Струя с высот полдневный зной томлений и страстей
Туда, где кружится танцор у неусыпных вод
И спят влюбленные во мгле, не зная расставанья,
Покуда Бог не опалит вселенную лобзаньем…
И под землею он вовек покоя не найдет.
He stood among a crowd at Dromahair;
His heart hung all upon a silken dress,
And he had known at last some tenderness,
Before earth took him to her stony care;
But when a man poured fish into a pile,
It seemed they raised their little silver heads,
And sang what gold morning or evening sheds
Upon a woven world-forgotten isle
Where people love beside the ravelled seas;
That Time can never mar a lover's vows
Under that woven changeless roof of boughs:
The singing shook him out of his new ease.
He wandered by the sands of Lissadell;
His mind ran all on money cares and fears,
And he had known at last some prudent years
Before they heaped his grave under the hill;
But while he passed before a plashy place,
A lug-worm with its grey and muddy mouth
Sang that somewhere to north or west or south
There dwelt a gay, exulting, gentle race
Under the golden or the silver skies;
That if a dancer stayed his hungry foot
It seemed the sun and moon were in the fruit:
And at that singing he was no more wise.
He mused beside the well of Scanavin,
He mused upon his mockers: without fail
His sudden vengeance were a country tale,
When earthy night had drunk his body in;
But one small knot-grass growing by the pool
Sang where — unnecessary cruel voice -
Old silence bids its chosen race rejoice,
Whatever ravelled waters rise and fall
Or stormy silver fret the gold of day,
And midnight there enfold them like a fleece
And lover there by lover be at peace.
The tale drove his fine angry mood away.
He slept under the hill of Lugnagall;
And might have known at last unhaunted sleep
Under that cold and vapour-turbaned steep,
Now that the earth had taken man and alclass="underline"
Did not the worms that spired about his bones
Proclaim with that unwearied, reedy cry
That God has laid His fingers on the sky,
That from those fingers glittering summer runs
Upon the dancer by the dreamless wave.
Why should those lovers that no lovers miss
Dream, until God burn Nature with a kiss?
The man has found no comfort in the grave.
Неизбывный зов
Умолкни, неизбывный сладкий Зов!
Ступай к небесным стражам-овчарам -
Пускай кочуют до конца веков
Тебе вослед сияньями во тьме.
Иль не слыхал ты, что душа стара,
Что ты — в прибое, в шелесте дубов,
И в крике птиц, и в ветре на холме?
Умолкни, неизбывный сладкий Зов!
O sweet everlasting Voices, be still;
Go to the guards of the heavenly fold
And bid them wander obeying your will,
Flame under flame, till Time be no more;
Have you not heard that our hearts are old,
That you call in birds, in wind on the hill,
In shaken boughs, in tide on the shore?
O sweet everlasting Voices, be still.
Неукротимая орда
Дети Дану смеются в резных золотых колыбелях
И, полуприкрыв ресницы, в ладони весело плещут.
Поскачут они на север, когда позовет их кречет
На белых тяжелых крыльях, с душою оледенелой.
Дитя мое горько плачет, и я его обнимаю,
Целую и слышу голос подземный узкой могилы.
Пустынные ветры стонут над северным морем стылым,
Пустынные ветры бродят над западным алым краем,
Пустынные ветры свищут в воротах Небес, и свищут
В воротах Ада, и гонят души, как клочья дыма;
О сердце, сраженное ветром — ордою неукротимой,
Что слаще сиянья свечей в изножии Девы Пречистой!
Комментарии У.Б. Йейтса:
"Я использовал ветер как символ смутных желаний и надежд — не только потому, что сиды обитают в ветре или что ветер дышит где, где хочет,[18] но и потому, что ветер, дух и смутное желание всегда ассоциируются между собой".
"Боги Древней Ирландии — Туата де Данаан, или Племена богини Дану, либо сиды, от Aes Sidhe или Sluagh Sidhe, народ Волшебных холмов, как обыкновенно объясняют это название, — и ныне разъезжают по стране, как в былые дни. Sidhe на гаэльском также значит «ветер»; у сидов с ветром и впрямь немало общего. Они странствуют на воздушных вихрях, на ветрах, которые в средние века называли пляской дочерей Иродиады, — несомненно, подставив Иродиаду на место некоей древней богини.[19] Заметив, как ветер кружит сухую листву на дороге, деревенские старики крестятся, думая, что это проезжают сиды".
The Danaan children laugh, in cradles of wrought gold,
And clap their hands together, and half close their eyes,
For they will ride the North when the ger-eagle flies,
With heavy whitening wings, and a heart fallen cold:
I kiss my wailing child and press it to my breast,
And hear the narrow graves calling my child and me.
Desolate winds that cry over the wandering sea;
Desolate winds that hover in the flaming West;
Desolate winds that beat the doors of Heaven, and beat
The doors of Hell and blow there many a whimpering ghost;
O heart the winds have shaken, the unappeasable host
Is comelier than candles at Mother Mary's feet.
Озерный остров Иннисфри
Я встану и отправлюсь в путь на остров Иннисфри,[20]
Из красной глины и лозы поставлю дом и стол,
Бобами грядки засажу по счету трижды три,
И стану жить один и слушать пчел.
И там придет ко мне покой, медлительным дождем
Сочась сквозь занавес зари на гладь озерных вод;
Там полдень пурпуром горит, а полночь — серебром,
И коноплянка вечером поет.
Я встану и отправлюсь в путь, куда меня зовет
И днем и ночью тихий плеск у дальних берегов.
15
Лиссадел (Lissadell) — приморский район в графстве Слайго, на северном побережье залива Драмклифф. В Лиссаделе находился дом семейства Гор-Бут, из которого происходили подруги Йейтса Констанс (1868–1927) и Ева (1870–1926).
16
Колодец Сканавин (Tubber Scanavin — "Ястребиный источник") — источник в графстве Слайго, близ селения Кулани (Coolaney). В его честь Йейтс дал название своей пьесе "У ястребиного источника".
17
Лугнагалл (Lug na nGall — "Чужакова Круча") — местность при въезде в долину Глен-Кар (Слайго).
18
Из английского перевода Евангелия от Иоанна 3:8: "The wind bloweth where it listeth"; в русском синодальном переводе — "дух дышит, где хочет".
19
В средневековой германской мифологии Иродиада — богиня-ведьма. Йейтс мог прочитать об этом в "Тевтонской мифологии" Якоба Гримма (англ. пер. J.S. Stallybrass, 1883–1888), где указывается, что "уже в раннее Средневековье христианский миф об Иродиаде смешался с нашими местными языческими преданиями" и что "Диана, Иродиада и Хольда тождественны друг другу". Гримм также отмечает связь между Иродиадой и ветром. Имя Иродиады происходит из легенды об Иоанне Крестителе, который отказался признать законным брак иудейского правителя Ирода Антипы с Иродиадой — его племянницей и к тому же разведенной женой одного из его единокровных братьев. Согласно преданию, в день рождения Ирода дочь Иродиады от первого брака плясала перед ним, и в благодарность Ирод пообещал исполнить любое ее желание. По наущению матери девушка попросила у отчима голову Иоанна Крестителя, и тот был казнен (Мф. 14:1-12, Мк. 6:17–29). В большинстве вариантов предания, приведенных у Гримма, дочь Иродиады зовут так же, как и мать; но в библейской традиции, восходящей к иудейскому историку Иосифу Флавию, у нее другое имя — Саломея.
…кречет — в оригинале gear-eagle (gir-eagle), библейское название неизвестной птицы, упомянутой в Лев. 11:18 и Втор. 14:17 среди «нечистых» птиц, запретных для употребления в пищу. В русском синодальном переводе — «сип»; по мнению ряда исследователей — стервятник.
20
Иннисфри (Inis Fraoigh — "Остров вереска") — небольшой островок на озере Лох-Гилл, графство Слайго.
Начальные слова стихотворения — "I will arise and go" — представляют собой цитату из английского перевода библейской притчи о блудном сыне. Соответствующий фрагмент в русском синодальном переводе: "Придя же в себя сказал: сколько наемников у отца моего избыточествуют хлебом, а я умираю от голода"; встану, пойду к отцу моему и скажу ему: отче! я согрешил против неба и пред тобою и уже недостоин называться сыном твоим; прими меня в число наемников твоих. Встал и пошел к отцу своему" (Лк. 15:17–20; курсив мой — А.Б.).