которое уже в 1935-м не устроит цензуру.
Дальнейший сюжет прост, как американское кино, — приходит день, когда парень-бандит, под караулив лично ему незнакомого сына «счастливой жены», сражает его ударом ножа, и что с того, что сам гибнет от рук милиции?
Полонскую, растившую сына и озабоченную его судьбой, такой сюжет занимал и пугал своей реальностью, она отразила, вместе с тем, одну из социальных проблем страны, вышедшей из гражданской войны, — проблему, разрешенную потом жестоко, но без устранения ее корней.
Несколько стихотворений «Упрямого календаря» написаны на литературные темы; например, «Прощальная ода» с ее благодарным возвращением к годам парижской юности:
с полным осознанием невозвратности беспечной эпохи:
(Ставшая несбыточной мечта снова повидать Париж не оставляла Полонскую до самой смерти). В «Упрямый календарь» не были включены ежегодные Серапионовские оды, но вошли стихи памяти одного из самых талантливых и любимых ею Серапионов Льва Лунца («А он здесь был милее всех, / Был умный друг, простой дружок»), имя которого будет через двадцать лет заклеймено в ждановском докладе и на много лет напрочь исчезнет со страниц советских изданий; между тем, и в 1920-е честный разговор о Лунце требовал тона и качеств, которые постепенно выветривались из жизни:
Впрочем, и голос новой Полонский пробивался в «Упрямом календаре» в нестареющих строках 1924 года:
(«Имя»)
Говоря об «Упрямом календаре», обратим внимание и на фактически последнее обращение Полонской к «родовой» теме — не в антифашистском (что приглушенно еще встретится в книге «Времена мужества»), а в национальном смысле. Это стихотворение «Встреча» (1926–1927 гг.), сюжет которого вполне бытовой: утром, по дороге на работу, на бегу, останавливает автора голос старой нищенки, просящей на идиш милостыню. Голос этот вызывает недоумение и вопрос:
Вопрос и ответ, сочиненные Полонской, наш, думать, и были содержанием стихотворения:
Характерно, что, когда Полонская вложила листок с этим стихотворением в письмо Илье Эренбургу, он, прочитав его, безусловно и сразу отверг, о чем строго написал ей из Парижа (24 сентября 1927 г.), используя характерный для него эвфемизм: «К халдеям прошу относиться критически и любить их предпочтительно в теории (это и о стихотворении и о палестинской теме)»[75]. Полонская стояла на своем, и в 1935-м это стихотворение включила в книгу «Года» — в последний раз…
Рецензируя «Упрямый календарь», Ин. Оксенов писал: «Полонская и в своем новом сборнике остается верной своим прежним поэтическим традициям — позднего акмеизма с некоторым влиянием Блока и Тихонова. <…> Наиболее глубокие стихи Полонской касаются темы социального возмездия»[76]. Критик «Красной нови» находил в «Упрямом календаре» «две противоречивых тенденции: с одной стороны, стихийное устремление к революции, желание стать ее певцом; с другой — в ряде ее произведений намечается типичный образ деклассированного попутчика, принявшего революцию, но сохранившего в то же время довольно отчетливо проступающие черты богемского анархизма»[77]. Этим анархизмом, по его мнению, особенно заражена была поэма «В петле», где «бандитский акт Пантелеева превращен автором в акт революционного террора»[78]. Однако время еще позволяло видеть, что — в «художественном отношении Полонская — поэт большой выразительной силы и (кроме некоторых “ахматовских” тенденций) поэт чрезвычайно самобытный[79].
Отметим еще одно суждение о книге «Упрямый календарь» — ее достоинства в новую политическую нюху (1935) критику «Литературного Ленинграда» виделись лишь в том, что «Полонская рассталась здесь с мистикой “крови" и “рода”, порвала с поэтикой реакционного примитивизма неоакмеистов. Выходом из нео-акмеистического тупика явился сюжетный стих»[80]. При этом дальше критик сообщал, что сюжетный стих Полонской «никак не отражает решающих конфликтов эпохи»…
О Полонской времени «Упрямою календаря» критик Михаил Беккер, не знавший ее внутренней ситуации, писал, основываясь на се стихах: «У Полонской суровый взор. Эта суровость становится особенно очевидной, когда сравниваешь ее с Верой Инбер. Инбер легко улыбается, когда она смотрит на вас. Полонская смотрит, чуть насупив брови. Инбер легко несется по комнате, мило и забавно рассказывая о пустяках. У Полонской решительная, мужественная походка. Инбер игрива, чуть-чуть кокетлива. Полонская чересчур прямолинейна. Мы не выдумываем, не импровизируем. Эти черты подсказываются лежащей перед нами книгой — “Упрямый календарь”»[81].
8. В тени (1930–1953)
К концу 1920-х с НЭПом было покончено и круто взялись за крестьянство…
По существу, Сталин выполнял программу девой оппозиции, предварительно исключив ее участников из партии и выслав их в глушь. Среди сосланных было немало друзей юности Полонской, в том числе и ее близкая подруга еще парижских лет большевичка Н. Островская. Из ссылки, где она вскоре погибла, Островская написала Лизе о Сталине: «Вы не знаете этого человека, он жесток и неумолим». Тут было чего смертельно испугаться.
Полонская прочно «легла на дно», выбрав малозаметную литературную работу: писала очерки о трудящихся женщинах, переводила революционных поэтов Запада и поэтов национальных республик; иногда приходили стихи (лирическая Муза становилась все более скупой). Впрочем, она всегда предпочитала жизнь вне света юпитеров… 1929 год — слом политических эпох. И Полонская с некоторым удивлением взирала на эту новую жизнь, постепенно прощаясь с романтикой трудного, одновременно страшного и героического времени. Как очеркистка она поначалу ездила по стране, работала в газете; в 1931 году оставила медицину, решив заняться литературой профессионально (что и говорить, это было недальновидно: приближались времена, когда уцелеть врачу бывало куда легче, нежели литератору, да и компромиссы требовались не столь серьезные). Актуальная задача стать советским поэтом требовала от нее немалой «перестройки», усилий и воли, а плоды по временам были совсем незначительны. В начале 1932-го Полонская даже подала заявление в РАПП, который, правда, вскорости распустили[82]. Отметим все же, что печатала она далеко не все, что писала.
82
Этот, как кажется, нелепый факт отметил вышедший в 1939-м из заключения и перебравшийся в Германию после оккупации г. Пушкина P.В. Иванов-Разумник в книге «Писательские жизни». Разделив всех писателей СССР на погибших, задушенных и приспособившихся, он отнес Полонскую к этим последним именно в силу означенного заявления. А попутно, не вдаваясь в подробности, обозвал ее «посредственной поэтессой, счет которых ведется дюжинами» (Р. В. Иванов-Разумник. Писательские судьбы. Тюрьмы и ссылки. М. 2000. С. 60). Замечу, что Полонская вспоминала знакомство с Ивановым-Разумником в Вольфиле и его слова, к ней обращенные: «Я знаю ваши стихи. Очень хорошо, что приходят молодые» (Е. Полонская. Города и встречи. С. 359).