Много существенно нового вносит в понимание «философии природы» Исаакяна его рецензия на русское издание Гамсуна.[31] Восторженно отзываясь о романе «Пан», называя его «гениальным творением», Исаакян отказывается от определения его жанра, потому что оно не умещается в общепринятой иерархии жанров прозы: «роман или поэма, дневник или песня?..», произведение, в котором «главным героем выступает сама природа».
В романе Гамсуна автор рецензии нашел много созвучного собственному мироощущению. Главное, что пленило Иссакяна в романе Гамсуна, — это умение автора на могучих «крыльях мечты» уносить душу в «высшие сферы», его благоговение перед бессмертной красотой «таинственной природы». «При чтении этой книги, — писал Исаакян, — чувствуешь себя наедине с природой, вдали от людей, далеко-далеко, наполняешься ненавистью к городскому шуму, фальши, подобно герою романа Томасу Глану, растворяешься в природе, превращаешься в ее цветок, морскую волну, становишься сам природой. Ты благословляешь ее камни и скалы, муравейник и листья, благословляешь все, все, чувствуешь себя довольным, счастливым, благодарным, что тебе дарована жизнь и, подобно природе, находишься в этом сверхчудесном храме».
Так своеобразно и так глубоко воспринял Исаакян внутренний смысл романа Гамсуна: «Человек мудр только в природе, естественен и благороден только в природе».[32]
Исаакян создал вдохновенные гимны природе, где искал он свободу и покой. Он глубоко верит в ее могущество, «животворную мудрость», в ее «чудеса».
Природа — «ласковая мать», у которой большое сердце. Облака, ручьи, деревья, покрытый мхом утес, птицы и горные лани — верные друзья, «братья и сестры» человека.
Мысль о том, что человек может достигнуть высшего счастья на земле только тогда, когда он ощущает незримые свои связи с природой, когда он чувствует себя неотъемлемой ее частицей, — одна из наиболее устойчивых в кругу поэтических идей Исаакяна.
Пройденный Исаакяном творческий путь невозможно представить вне русского и общеевропейского литературного движения конца XIX — начала XX века. Его поэтическое миросозерцание, как и его младшего современника Ваана Терьяна, формировалось в период расцвета неоромантических течений. В. Я. Брюсов в 1916 году писал: «Благодаря сближению с европейскими литературными кругами, Исаакян испытал воздействие того „символистического движения“, которое властно захватило всю европейскую литературу в конце XIX в., хотя, впрочем, оно отразилось на творчестве армянского поэта только в своих основных чертах, скорее как мировоззрение, чем как литературная программа».[33]
Исаакян не мог остаться вовсе непричастным к господствовавшим в эту переходную эпоху направлениям художественной и философской мысли.
В конце XIX и в самом начале XX века ницшеанские настроения в некоторых слоях интеллигенции получили довольно широкое распространение, чему способствовал идейный кризис, разочарование в социальных идеалах. Следует принять во внимание и то обстоятельство, что Исаакян, живя долгие годы в крупных центрах Западной Европы (Париж, Женева, Цюрих), непосредственно соприкасался с новейшими течениями буржуазной философской мысли. И мы бы согрешили против исторической истины, если бы стали вовсе отрицать влияние Ницше на Исаакяна, хотя бы уже потому, что сам поэт неоднократно говорил об этом.[34] Речь может идти лишь о степени и характере этого влияния.
Увлечение Исаакяна учением Ницше было кратковременным. Реакционные идеи немецкого философа были чужды и враждебны гуманистической основе миросозерцания армянского поэта. Тесная связь с народной идеологией спасла его «от узкого индивидуализма и антисоциальных чувств, характерных для декаданса европейской и русской буржуазной культуры».[35]
Что же касается эстетической системы Исаакяна, то истоки ее достаточно ясно обозначены национальными традициями, и трудно отыскать нити, связывающие ее с поэтикой символизма. «Зрелым мастером вспоминал он свою долгую жизнь и с удовлетворением мог отметить, — пишет Н. С. Тихонов об Исаакяне, — что не увлекался легкими соблазнами поэтических новшеств, не дал распуститься в своем творчестве цветам декаденства, никакие западные эксперименты (следует добавить и русские, в России их было не меньше. — К. Г.) и требования моды не увели его все же с той прекрасной дороги, где поэт остается с народом, со своей родной стихией языка, какие бы пространства ни отделяли его от земли его юности, где прозвучали первые строки его стихов».[36]
31
Ав. Исаакян, «Пан» и «Виктория» Кнута Гамсуна (на арм. яз.). — Газета «Втак» («Ручей»), 1908, 22, 23 и 25 апреля. К забытой рецензии Исаакяна впервые обратился Левон Киракосян. См. его статью: «Аветик Исаакян и Кнут Гамсун» («Литературная Армения», 1971, № 11, с. 114–121).
34
В письме Ю. А. Веселовскому Исаакян писал: «Я лично своим развитием был гораздо более обязан Германии… Я чувствую, что на меня сильнее повлияли Ницше, Гейне и другие писатели» (Ю. Веселовский, указ. изд., с. 25). Об увлечении Ницше в молодости Исаакян говорил и в речи в апреле 1937 года (Ав. Исаакян, Соч. в четырех томах, т. 4, с. 390).