Мягкая ирония автора-рассказчика, улыбка, с которой он рассказывает о радостях и горестях Душеньки, — все это создает в представлении читателя образ поэта, образ «Душеньки писателя». В этом качестве и вошел Богданович в русскую поэзию. Реальная авторская личность с ее действительными чертами и свойствами была заслонена литературным обликом ее автора, «вычитанным» в «Душеньке». Решающее значение в этом смысле имела статья Карамзина, в которой условно-литературному образу была придана одновременно и художественная законченность и видимость исторической правды.
Богданович, публицист и журналист, оказался совершенно заслоненным образом легкомысленного поэта-эпикурейца. «Он жил тогда на Васильевском острову, в тихом уединенном домике, занимаясь музыкой и стихами: в счастливой беспечности и свободе; имел приятные знакомства: любил иногда выезжать, но еще более возвращаться домой, где муза ожидала его с новыми идеями и цветами... Мирные, неизъяснимые удовольствия творческого дарования, может быть самые вернейшие в жизни!»[1] — так описывал Кармазин <Карамзин> образ жизни Богдановича в эпоху работы над «Душенькой».
Создание образа «певца Душеньки» означало окончательный разрыв Богдановича с классицизмом и выход его в сферу предромантического искусства. Ни Херасков, ни Майков этого сделать не смогли. Творческая победа Богдановича может быть соотнесена только с достижениями нового великого поэта — Державина, в творчестве которого с еще большей силой проявилось личностное начало, а быт приобрел совершенно конкретные исторические черты. В то время как Державин ввел в свою поэзию самого себя с конкретными чертами своей личности и биографии, свою жену, своих друзей и недругов, Богданович отразился в своей поэме только как поэт, как певец прекрасного и гармонического. Но этому поэтическому пафосу Богдановича и образу автора-поэта не хватало бытовой конкретности и исторической перспективы. Автор «Душеньки» живет только в мире красоты и поэзии, отстраняясь от реальных противоречий действительности.
Из поэтов 1770—1780-х годов только Богданович сохранил значение для предпушкинской эпохи. И Херасков и Василий Майков, не говоря уже о Сумарокове, ушли в прошлое, а творчество их стало историей, в то время как «Душеньку» читали, и у Богдановича учились молодые поэты 1800—1810-х годов. В 1816 году Батюшков говорил о «Душеньке»: «Стихотворная повесть Богдановича — первый и прелестный цветок легкой поэзии на языке нашем, ознаменованный истинным и великим талантом».[1] Дипломатично отдавая должное Ломоносову и Державину, Батюшков указывал на Богдановича как на зачинателя «легкой поэзии» в России. И далее, назвав вслед за Богдановичем Дмитриева, Хемницера, Карамзина, Нелединского и Жуковского, Батюшков объединяет их общим, как ему представляется, отношением к поэзии: «Все сии писатели имеют истинный талант, испытанный временем; испытанную любовь к лучшему, благороднейшему из искусств — к поэзии, и уважают, смею сказать, боготворят свое искусство, как... истинный дар неба, который доставляет нам чистейшие наслаждения посреди забот и терний жизни...».[2]
Богданович, выступивший в начале 1760-х годов как талантливый ученик, сумел сказать новое слово в русской поэзии. И потому его поэма, несмотря на заимствованность сюжета, стала одним из первых явлений русской предромантической поэзии. Свободная от абстрактно-логических норм, от правил, поэма Богдановича в искусстве, в мире красоты провозглашала свободу от обветшавших эстетических предрассудков. То, что Жуковский выразил через сорок лет после появления «Душеньки», сказав «жизнь и поэзия — одно», Богданович осуществил творчески в своей поэме, заставив читателей поверить созданному им живому образу поэта. Его поэма сохранила значение живого литературного явления до начала 1840-х годов.
К этому времени все, чем была значительна и интересна «Душенька», стало общим достоянием литературы, а время произнесло свой приговор над Богдановичем, отведя ему видное место в ряду зачинателей русской предромантической поэзии.
И. Серман
ДУШЕНЬКА {*}
ПРЕДИСЛОВИЕ ОТ СОЧИНИТЕЛЯ
Собственная забава в праздные часы была единственным моим побуждением, когда я начал писать «Душеньку»; а потом общее единоземцев благосклонное о вкусе забав моих мнение заставило меня отдать сочинение сие в печать, сколь можно исправленное. Потом имел я время исправить его еще более, будучи побужден к тому печатными и письменными похвалами, какие сочинению моему сделаны. Приемля их с должною благодарностию, не питаюсь самолюбием столь много, чтоб не мог восчувствовать моего недостаточества при выражениях одного неизвестного, которому в вежливых стихах его угодно было сочинение, «Душеньку», назвать творением самой Душеньки. Предки мои, служив верою и правдою государю и отечеству, с простым в дворянстве добрым именем, не оставили мне примера вознести себя выше обыкновенной тленности человеческой. Я же, не будучи из числа учрежденных писателей, чувствую, сколько обязан многих людей благодушию, которым они заменяют могущие встретиться в сочинениях моих погрешности.
СТИХИ НА ДОБРОДЕТЕЛЬ ХЛОИ
КНИГА ПЕРВАЯ